Хаят почему-то вспомнила себя девочкой. Они сидят с бабушкой на солнце и чинят мешки. Мешков много и солнца много. Оно жарит плечи. А в кувшине, в теньке, холодная вода. Она запрокидывает голову и пьет прямо из кувшина, и вода стекает по подбородку за майку и кажется, что она выпьет сто кувшинов не отрываясь, не передыхая. Вот она сбегает по тропе к реке и моет шерсть, и в воде плавают светлые облака, и река, словно небо, только близкое, можно замутить его рукой, и тогда разбегутся круги и облака вздрогнут… А вот бесконечные желтые киргизские степи, куда они переехали осенью. Она лежит у костра и смотрит на бегущий по полешкам огонь. И старый, большой киргиз тоже глядит на костер и поет, протяжно, невесело, покачиваясь слегка, и глаза его узкие и в них блеск огня. Степь будто ловит каждый звук, уносит его в черноту, и когда киргиз умолкает, кажется, что песня еще тянется далеко-далеко улетающим эхом. «Пой», — говорит киргиз, и Хаят поет, и ей хочется, чтоб обязательно получилось так же, как у него — протяжно, широко, неторопливо. Киргиз улыбается и пьет кумыс… Через два года они уезжали, и над степью лежало громадное, глубокое небо. Они уезжали в Симбирск… Потом, как-то вечером, в их маленький дом пришли два веселых военных и просили ее выступить на концерте для уходящих на фронт красноармейцев. Особенно ее упрашивал голубоглазый чубатый парень. Он часто оправлял ремень и краснел. Его звали Шакир. Она согласилась. А после концерта случилось то, о чем она никогда не думала, — она влюбилась. Шакир держал ее руку и говорил: «Я вас никогда не забуду… Может быть, когда-нибудь встретимся…» Они попрощались, но он не уходил. Шла война. А потом он искал ее долго, упорно и нашел в Казани. Она училась в музыкальном училище. Он пришел прямо на занятия и ждал у дверей, и его прогонял сторож…
Увертюра кончилась. Хаят взглянула на себя в зеркало. Дождь аплодисментов бушевал в зале.
Через пять минут ее выход. И вдруг Хаят охватил страх — оперу принимают хорошо, а что будет дальше?
Она прошла узким коридором. Увидала маленький микрофон на краю сцены, подумала: «Может быть, он услышит меня», ей стало покойно и, не дожидаясь указания режиссера, она точно ветер выскользнула на светлую сцену, подхваченная зыбкой мелодией радости.
Она забылась. Она пела, подойдя близко к микрофону.
Где ты, милый?
Я жду,
Я люблю, слышишь ли?
Она видела землянку, усталые руки, протянутые к огню, видела Шакира. И зал настороженный, точно боясь вспугнуть ее, слушал, затаив дыхание, и вдруг раскололся разом громкими хлопками, требуя повторить арию…