И они обе — две матери — долго стояли друг перед другом, не зная, что еще сказать. Татьяна пошла, снова кутаясь в шаль. Груша рванулась к ней, остановила, посмотрела ей в лицо и почему-то с хрипотой произнесла:
— Дай-ка… Давай-ка… Поцелуемся, родная моя…
После этого, сразу поверив Груше, Татьяна, оглядываясь по сторонам, шепнула:
— Будьте осторожны: за вами следят. И еще — прошу передать учителю Чебурашкину, чтобы приходил сегодня на опушку за ягодами, — и, увидав недоуменный взгляд Груши, добавила: — Да. Да. Так и скажите — и только ему одному.
На опушке леса, у старого пня, она просидела больше часа, дрожа от холодного ветра, поджидая учителя Чебурашкина. И он пришел. Он долго молча всматривался в нее — однорукий, худенький, затем вдруг неожиданно быстро и громко заговорил:
— Обезглавили нас: ума Ермолая лишили. Теперь мы как пароходишко без руля: замотает нас буря по океану.
И Татьяна поняла, что это совсем другой человек, не то, что Ермолай Агапов. Поняв это, она уверенно сказала:
— Народ — не пароходишко, а океан. Кохи разные — пароходишки.
— Сладко сказано, — все так же быстро, внятно, будто на уроке в классе, выпалил Чебурашкин и похлопал себя по боку отнятой по локоть рукой. — Сладко сказано, как в сказке. Впрочем, я в это верю и сболтнул для испытания. — И тут же: — Ну, а что будем делать?
Татьяна, подумав, сказала:
— От нас ушел тот, кто знал путь к партизанам. Нам надо это восстановить и готовить людей. Да. Готовить, — решительно подчеркнула она. — Не то людей могут измотать, обессилить… Он… тот… — она кивнула в сторону дома, где жил Ганс Кох, — все и делает для того, чтобы людей обессилить, в каждой хате хочет поставить гроб… С кем вы связаны?
Чебурашкин тоже подумал: «Сказать ли?» — и не сразу:
— Вот так же… одиночки, — сказал он, еще не доверяя Татьяне. — Но узлы крепко завязаны в каждой улице, будьте уверены, и дорожка к партизанам известна мне, — добавил он, чтобы Татьяна не «пала духом», и снова, чуть подумав: — А вы зачем живете в том доме?
«Сказать? Нет. Подожду», — решила Татьяна и проговорила тихо:
— Задание имею от Ермолая Агапова.
— Угу. Не буду донимать. Но… но, значит, об этом передать узлам?
— И… и не думайте, — Татьяна даже перепугалась.
— Тогда имейте в виду, народ вас ненавидит, как, например, и Савелия Ракова: я бы сам ему отрубил башку, несмотря на то, что он мой крестный.
Татьяна болезненно искривила губы.
— Незаслуженно это — ненависть ко мне, но придется все равно до поры до времени молчать: потом народ мне простит, — и с тоской подумала: «А как я убью Коха, что поручил мне Ермолай?» — и охнула так, что Чебурашкин перестал ее донимать.