— Да и я попал бы, если бы стрелял, — похвалился старик.
— А вы, очевидно, тоже фронтовик? — спросил Коваль.
— О! — обрадовался Ковтун догадливости гостя и даже выпятил грудь, — Пришлось повоевать и всякой беды узнать, но, аве Мария, как говорят итальянцы, возвратился живой, с руками-ногами… Я и в плену побывал. Правда, не у немцев, а у итальянцев. Меня ихние солдаты схватили под Ростовом — обстановочка была хуже некуда! — и загнали чуть ли не на край света, в свою Калабрию. Там и хозяева жилы тянули, и карабинеры, бывало, лупцевали, и в тюрьме ихней сидел. Зато насмотрелся всякой всячины. Особенно море там красивое, синее-синее, словно в нем всю синьку развели, глаза слепли… Эти здесь, — презрительно кивнул в сторону села, — и представить себе такое не могут… Да-а, попал наш век в эпоху…
Об охоте Коваль заговорил, надеясь узнать, у кого в селе есть огнестрельное оружие, и прежде всего есть ли оно у Ковтунов. Хотя охотничье ружье за Ковтунами не числилось, как сказал ему Пидпригорщук, но из практики полковник знал, что не все обладатели оружия регистрируют его и что чаще всего стреляет в людей именно незарегистрированное, ибо рождает у убийцы обманчивую надежду на то, что его не смогут изобличить. Огнестрельным оружием в селе Коваль интересовался, так как понимал: злоумышленник не бросится на Пидпригорщука с ножом — Василь Кириллович крепкий мужчина и скрутит любого противника, яд преступник также не подсыплет, а вот притаиться ночью с ружьем или обрезом где-нибудь в поле, в хлебах, кукурузе или ивняке у Ворсклы вполне может. А то, что командир добровольной дружины часто рейдует ночью в поле и домой возвращается поздно, это все знали.
И Дмитрий Иванович решил не откладывая выяснить в сельсовете, у кого в Выселках есть огнестрельное оружие. Уже прошло несколько дней, как он находился в Выселках, и его все сильнее беспокоило, что время идет, приближается роковой для Василя Пидпригорщука час, а он ни на йоту не приблизился к разгадке тайны и события все больше становятся неуправляемыми. Эта ежедневная, ежеминутная тревога лишала его удовольствия от рыбной ловли, от купания в Ворскле. Он начал думать, что ест задаром чужой хлеб, что переоценил свои силы, терзался, что уступил просьбам Пидпригорщуков, взялся за это дело, а не настоял, чтобы они известили об угрозе участкового инспектора милиции или обратились бы прямо в райотдел.
Но всему есть свое объяснение, и Коваль понимал, почему уступил землякам. Он истосковался по работе и, когда приехали Пидпригорщуки и рассказали о своей беде, так четко представил себе свои действия, пути раскрытия тайны, так загорелся, что не мог отказать. Мозг его автоматически включился в работу и, как мозг шахматиста во время игры или, скажем, писателя, который пишет детектив, начал варьировать ходы, продумывать версии.