Во флорентийском пансионате Зингони обедали поздно, очень поздно. Семьи с детьми легко безумели. Среди гостей таких семей было множество. «В основном в пансионате постояльцы, — объяснял отец. — Семьи, которых война ли, мир лишили крова. Люди, никогда, быть может, не имевшие нормального дома». Я украдкой рассматривал молодого конторского служащего, а чуть поодаль сидел пожилой мужчина, вид его будоражил мою фантазию, унося ее в заоблачные дали. «Кое-кто погряз в процессах, которым не видно конца, — продолжал отец. — А некоторые разорились. Квартплата поступает крайне нерегулярно. Если вообще поступает».
Хозяйка проходила по столовой в кружевном, непременно темном, платье. Со всех столов ее приветствовали, бормоча что-то. Она горестно здоровалась в свою очередь. Некоторых как будто бы не замечала. Это наверняка должники, думал я. У нашего стола она останавливалась, перекидывалась парой слов с родителями, а нас, детей, гладила по головам. От нее удивительно плохо пахло.
Истомившиеся малыши вертелись на стульях, не хотели кушать. Уставшие отцы брали решение проблемы в свои жесткие руки. «Встань — и марш в коридор!»
Плач за дверью. Заплаканное чадо тащится на свое место в столовой, все ноги в красных отметинах. Отеческий норвежский шлепок был здесь не в ходу. Во Флоренции больше доверяли резким, как хлыстом обжигающим, ударам ребром ладони. Иногда прибегали к помощи ремня, и все это приправлялось звучными пощечинами. Очевидно, эти методы наказания были известны и в Пизе.
Мы стояли тихо. Просто смотрели друг на друга. Мы оба понимали, что к чему. Я был смущен.
Мы с мамой уезжали, оставляя тетю в маленьком пансионате на улочке Доменико Кавальчи. Она стояла в дверях и махала нам: я думал, что не вынесу этого. Мы пятились спиной до самого угла и все махали, махали. «Через неделю мы приедем все вместе!» — крикнула мама.
В поезде на Флоренцию я устроился у окна и с интересом рассматривал тосканские ландшафты. Мама тоже глядела в окно, но почти не переводила взгляда.
К вечеру мы были в пансионате Зингони, с папой, братом и сестрой. Мы с Малышом сидели на своих местах за столом, салфетка на шее, разглядывали других детей и гадали, кому сегодня влетит первому. Перед глазами у меня стояла Мирелла. Как обычно, другие дети смотрели на нас подозрительно. Они держали нас за каких-то неправильных детей, на которых за столом не орут и не хлещут по щекам и которых какой-то небесный заступник освободил от болезненных прогулок в коридор. Я переводил взгляд с одного на другого, осмотрел по очереди всех и шепотом сообщил брату, что принял решение. На завтра я наметил прорыв кольца отчуждения.