Но Коб пребывал не в том состоянии, чтобы принижать ее. (Хотя, конечно, он порой допускал такое в мыслях, а случалось и на бумаге, но чаще на словах, когда она слишком уж его раздражала.) Она была единственным человеком на свете, кто Коба почитал, хотя и не так, как прежде. Он мог читать, писать, имел много книг и три комнаты в своем распоряжении, находился под защитой сына и дочери, имел деньги и драгоценности, хранившиеся в сейфе (думал, служанка не знает, в каком месте под полом он его прячет), имел еще больше денег, вложенных в ценные бумаги. А Элизабет ютилась в хибаре у своей дочери и зятя, каменщика по профессии, а тот частенько, когда жизнь его слишком огорчала, поколачивал и ее, и жену, и детей. Коб видел следы его тумаков на лице служанки.
Больше всего на свете Элизабет желала, чтобы хозяин предложил ей занять постоянное место в доме. Нет-нет, не в качестве жены или любовницы (ее мечты так далеко не заходили, к тому же она наверняка была осведомлена о его возможностях в этом плане). Прислуга с проживанием — вот о каком повышении мечтала Элизабет. Но пока еще ничего такого хозяин ей не предлагал. Впервые ей было позволено остаться, когда после падения Кобу прописали постельный режим, но хозяин прогнал ее, лишь только поднялся. Потом еще долго, когда она стряпала, убирала и выполняла другую работу по дому, выражение невыносимой обиды не сходило с ее лица.
Мало-помалу, с помощью Элизабет и по мере сил Коб начал приводить в порядок скромный домашний очаг, его опору до несчастного случая. Проснувшись поутру, он съедал блюда, приготовленные служанкой, прохаживался (недолго), открывал ставни и наблюдал за жизнью (вялотекущей) на улице. Напротив стояли такие же, как у него, деревянные дома с оштукатуренными фасадами, черепичными крышами и покривившимися трубами. В одном была хлебная лавка. В другом прямо с порога пожилая женщина торговала капустой и другими овощами (летом свежими, зимой солеными), а иногда выставляла и заморские фрукты вроде апельсинов, инжира и гранатов. Хотя город считался довольно большим, ни от зловония навоза, ни от человеческих запахов было не продохнуть. Под маленькими окнами со свинцовыми переплетами, наподобие того, из которого глядел Коб, бродили собаки, а с наступлением сумерек в них то там, то здесь мерцали огни. Иногда Коб ходил в гости к сыну, и сын отвозил его домой в «карете», как он любил называть этот экипаж, по мнению Коба, всего-навсего тележке. Гораздо чаще он отправлялся к дочери на обед. Если казалось, что время тянется еще медленнее, чем в прошлом, если накатывало безразличие к самому себе и к окружающему миру, при том что он ни на миг не забывал о прошлом, настоящем и, хотя и неведомом, будущем, — все это были знакомые, но только более сильные ощущения. К окну его спальни подкрадывались тусклые опостылевшие рассветы. Летние дни тянулись так, словно им нет конца, но затем, как полагается, смиренно уступали место сумраку; ночь сопровождалась пригашенными проблесками света, редкими звуками шагов, дремотой и бессонницей.