— Когда мы сможем встретиться? — спросил Коб.
Малахи прищурился, окинул визитера косым, тяжелым взглядом. Яркие белки его глаз, обычно притягивавшие внимание, потускнели. Он молчал.
— Когда же?
— Ну… скоро. Думаю, скоро.
Затем, выдержав длинную паузу, добавил:
— Когда получу письмо. Не раньше.
И еще несколько дней и недель Малахи снова и снова говорил Кобу о каком-то письме — или, по его выражению, «вести», — что он ожидал. Оно должно было вот-вот прийти. Он не выходил из дома из опасения, что письмо доставят в его отсутствие. Дома у него вошло в привычку, бросив любое занятие, срываться с места и бежать к входной двери, он подолгу простаивал там, а потом, понурившись, возвращался на место. Когда Малахи спрашивали, что это за письмо или сообщение, от кого оно и почему оно для него так важно, он либо отмалчивался, либо буркал в ответ что-то невнятное.
— Скоро придет. Я знаю, его уже послали. Вот придет, тогда поймете, насколько это важно.
В голосе его сквозило отчаяние и уверенность в своей правоте, и недоумение, и презрение к тем, кто донимал его вопросами. Выглядел он при этом подозрительно расслабленным. Даже руки его безжизненно висели, и только если дело касалось долгожданного письма, Малахи оживлялся и глаза его блестели из-под опущенных ресниц.
— Это что, какое-то семейное дело? — спрашивали его.
— Придет, тогда поймете. Все поймут. Когда придет письмо, весь город поймет, какое значение оно имеет для всех.
Коб долго не хотел признаться себе, что понимает, в чем дело, но от фактов отмахнуться было невозможно. Никакого письма не существовало. Малахи просто сломался. Коб потерял друга. Не сказать, чтобы Малахи изменился до неузнаваемости, тем не менее он стал другим. А что, если внезапный отъезд Коба в связи с трагическими обстоятельствами нарушил психику Малахи? Если так, его страдания были пострашнее тех, что выпали Кобу в Нидеринге. Коб лишился отца и чувствовал себя опустошенным и одиноким, даже гневался, потеряв отца. Но эти чувства не надо было скрывать, в них не было ничего зазорного, о них вполне можно поговорить с другом, если у тебя есть друг. В случае с Малахи все было иначе. Он был мрачен, сторонился людей, и этого не мог понять как сам Малахи, так и окружающие. Но в этом своем состоянии он упорствовал. Точно так же он вел себя в случае с письмом. Он целиком отдался ожиданию. Жил им. Письмо стало целью его существования.
Малахи запустил себя. Это было одним из следствий умственного расстройства. Волосы и борода свалялись, лоснились от грязи. Отношение к нему домочадцев вдовы изменилось, и, возможно, ни они, ни Малахи даже не догадывались, насколько сильно. С ним перестали считаться; когда он говорил, присутствующие обменивались многозначительными взглядами, а бывало что и дразнили его, осведомлялись: «Ну как, Малахи, доставили наконец твое письмо или нет?», язвили: «Слыхали, у нас завтра праздник? Завтра Малахи получит письмо!» А он мрачнел и ничего не отвечал, лишь хитро улыбался — был уверен: его час настанет и тогда будет видно, кто останется в дураках.