Все это — и прежде всего — фанатичность, бессмысленность и дурацкая одержимость Малахи — было ужасно. Коб побрел по грязным замусоренным улицам города. Осенний вечер менялся на глазах, из бурого и черного становился зеленым и голубоватым, как старый синяк. И кого же увидел он, как не своего друга или бывшего друга Малахи, — тот шел впереди. Коб видел его ссутулившуюся спину и склоненную набок голову. Коб хотел нагнать его, положить ему руку на плечо и спросить, просто спросить, обратив все в шутку: «Малахи, что происходит? Не надоело еще бумагу жечь?»
Но не меньше хотелось броситься в другую сторону и никогда больше не видеть Малахи.
В итоге Коб подошел к Малахи и хлопнул его по плечу:
— Как жизнь, Малахи?
— Хорошо, все хорошо, — холодно, даже не повернув головы, бросил Малахи.
— Ничего хорошего. Что-то не так. Ты болен. Я видел твою комнату.
— Что с того?
— Эти бумажки… Эти клочки страниц, которые ты изорвал и подпалил…
Малахи ничуть не смешался. Он не повернулся к Кобу. И не сбавил шаг.
— Чем ты занят, Малахи? Можешь сказать мне, ведь я твой друг.
— Ты мне не друг. У меня на всем свете есть только один друг. Тот, кто скоро придет и принесет мне письмо.
— Ради всего святого…
— Он обязательно придет, — повторил Малахи. — Тогда все узнают, чего я жду.
Коб предпринял еще одну попытку:
— Объясни, какая связь между письмом и паленой бумагой в твоей комнате?
— Сам поймешь, когда придет известие.
А через семьдесят без малого лет Коб сам стал жертвой навязчивой идеи. Он тоже постоянно ждал гостей, вестников, призраков, появление и исчезновение которых определяло его жизнь. И какая разница — задавался он вопросом — между тем, что он временами лихорадочно исписывает лист за листом бумагу, а Малахи некогда рвал ее в клочки и опаливал их края?
Каждому — своя одержимость. Каждому — проводить дни в ожидании своих вестников. Воспоминания ворвались, как ветер в открытую дверь, принеся с собой семена и опавшие листья, запахи сырости и дыма, навевая мысли о далеком прошлом, и глубокие, и пустые.
Тогда на улице Коб сказал Малахи:
— Вернись домой, к своей семье. Тебе нужен уход. Не исключено, что близкие тебе помогут. Надо переждать, ну… пока все это… пройдет.
Малахи увещевания Коба презрел, даже не поглядел в его сторону. В голосе его по-прежнему сквозила та же нечеловеческая уверенность.
— Мне помощь не нужна, — ответил он.
Перед ними тянулась грязная улочка с лачугами по обеим сторонам, над их крышами тяжело нависло небо, вдали виднелись редкие огни, освещавшие рыночную площадь. Не доходя до площади, Малахи свернул вправо, Коб пошел с ним. Мощенная булыжниками улица здесь была еще грязнее. Мимо них протрусил неутомимый пес, морда у него была такая серьезная, будто во всем городе никто не мог догадаться, куда он держит путь.