«Этот человек безумец, — заявляли городские сплетники. — Старый греховодник!»
Реб Мешулам рассчитывал на тихую свадьбу, но народу собралось много. Вместе с раввинами пришли их жены, сыновья, дочери, мужья и жены дочерей и сыновей, их родня — Роза-Фруметл легко сходилась с людьми. В числе приглашенных был и галицийский «бадхен», профессиональный свадебный заводила, который, стоило ему войти, начал сочинять похабные стишки на смеси идиша, немецкого и иврита. Стол был завален подарками, из тех, что продавались в карлсбадских сувенирных лавках. Чего только не дарили молодоженам: и резные шкатулки для драгоценностей, и скатерти и салфетки, и домашние туфли с золотым шитьем, и авторучки с увеличительными стеклами на конце, через которые можно было любоваться многоцветными видами Альп. Просторная гостиная завалена была соболями, шелковыми накидками с меховой оторочкой, широкополыми шляпами и модными шляпками. За свадебной церемонией последовал банкет, продолжавшийся до глубокой ночи, и женщины злобно сплетничали о том, что невеста, мол, еще накануне была без гроша за душой.
«Кто знает, кому повезет в следующий раз! — рассуждали они, растягивая, как принято в Галиции, слова. — Такие чудеса встречаются раз в сто лет».
«Быстро же она прибрала его к рукам!»
«А он тоже хорош — строит из себя святого».
Однако отрезвление наступило уже наутро после свадьбы. Желание, проснувшееся было в нем во время ухаживания, вскоре угасло. Когда они оказались в спальне одни, выяснилось, что невеста свой век отжила. Под шелковым париком волосы у нее были седые и коротко стриженные, точно овечья шерсть. На поясе она носила бандаж от грыжи. В постели она то и дело вздыхала и, не замолкая ни на минуту, говорила о своем покойном муже, о том, каким он был начитанным, как беззаветно любил дочь, о его рукописях, которые ей так хотелось издать в Варшаве. Рассуждала она и о дочерях раввинов, которые, презрев раввинскую премудрость, с каждым днем ведут себя все более распущенно и которые здесь, в Карлсбаде, открыто ходят с австрийскими офицерами. Она чихала, сморкалась, принимала валерьянку. Наконец реб Мешуламу это надоело, и он встал с кровати.
— Хватит болтать, — осадил он ее громким голосом. — Будет этому конец?!
В первый момент ему пришло в голову, что лучше всего было бы развестись с ней прямо в Карлсбаде, дать ей несколько тысяч отступного — и покончить со всей этой историей. Но ему было стыдно; к тому же он боялся, что развод повлечет за собой встречные обвинения и судебные иски, которые растянутся на годы. Копл вызывал у него слепую ярость, хотя в глубине души старик понимал, что тот ни в чем не виноват. За шестьдесят с лишним лет, что реб Мешулам жил своим умом, он еще ни разу не совершал подобной глупости. Разве он не продумывал каждый свой шаг? Он всегда устраивал свои дела таким образом, что дураком оказывался не он, а кто-то другой. Пусть горячие головы торопятся, бьются головой в стену, доводят себя до нищеты, болезней, позора и даже смерти. Но ведь теперь он сам, Мешулам Мускат, совершил непростительную ошибку! Какую пользу мог принести ему этот брак? Над ним будут смеяться его собственные дети. Не говоря уж о том, что он связал себя финансовыми обязательствами; не может ведь он нарушить слово, которое дал! Нет, он не из тех людей, которые не выполняют обещанного. В этом его не могут обвинить даже самые злейшие враги.