Игуменья с инокиней переглянулись.
— Боле — никто?
— Не знаю — никто, верно…
— Марфушка… — Мать-игуменья повернулась к статной и скорбной ликом женщине, которая во всё время их странной беседы даже, казалось бы, не прислушивалась, а, отступив в сторонку, стояла у небольшого образа Спаса на водах и бормотала краткую, многажды повторяемую молитву. — Матушка Любовь Иннокентьевна! Сжалился над тобой Господь — послал способ услужить себе. Это — добрый знак.
— Не выживет Васенька, ох, не выживет… — отвечала женщина. — Сердце истомилось, не к добру такая смертная тоска…
— А я тебе говорю, что к добру. Не пререкайся, раба! А сделай-ка ты вот что — возьми эту девку, увези, спрячь. Мы тебе ее вывести отсюда поможем. Послушание это тебе от меня. И воздастся.
— Поди сюда, — сказала женщина Алене. — А ты помолись за нас, за грешных, матушка. Полегчает Васеньке — сдержу слово, пришлю в обитель и муки, и капусты, и свечу в пуд поставлю.
— Я помолюсь, а ты поспешай. Того гляди, сестры начнут в храм Божий сходиться, заметят чего не след, — поторопила игуменья. — А ты, раба, выменяй образок Любови Иннокентьевны да век за нее и раба Божия Василия молись — через них от смерти спасаешься!
Это уж относилось к Алене.
При выходе из храма Любовь Иннокентьевна распахнула полы своей необъятной шубы и, как наседка крылом, прикрыла Алену. Так и вывела ее во двор, так и провела к своему возку, и правильно сделала — уже спешила к колоколенке, поставленной между обеими церквами, летней и зимней, звонарка — матушка Июлиания.
В возке Любовь Иннокентьевна разговоров не разговаривала, лишь бормотала молитвы.
Ехали, казалось бы, не столь уж долго — а успели заговорить колокола. Сперва — мелкие, зазвонные, потом — средние, уж чего-чего, а звона заутреннего на Москве хватало. В самой скромной сельской церквушке имелось не менее трех колоколов, что уж говорить о богатых монастырях и церквах, где одних больших очепных в каждом — едва ль не по десятку? Где благовестники — в тысячу пудов? А тех церквей на Москве — немерено…
Аленка знала службы и по звону как бы видела, что делается в храме. Особенно нравилось ей, как перед чтением Евангелия под звон все свечи, сколько их есть в церкви, возжигают, и в этом — некое просветленное предчувствие благодати… С первыми словами звон прекращается — не мешает ее снисхождению. И по прочтении главы — один сильный удар: снизошла!
Возок остановился, затем снова подался вперед. Любовь Иннокентьевна словно опомнилась — заговорила громким голосом:
— Терешка, черт, вплотную к крыльцу подгоняй! Сам шлепай по грязище, коли желаешь, а меня избавь!