Виктор сказал тогда о судьбе, не подозревая, что через несколько дней она обойдется с ним жестоко, как и с тем парнем.
Сейчас, совершенно одинокий среди веселящихся посетителей кафе, Егоров вспомнил о калеке, и ему стало нестерпимо стыдно перед ним.
Тогда Зиненко неприкаянный сидел в ресторанном шуме и был никому не нужен, а Виктор, единственная родственная душа, убегал от него, не желая испортить себе настроение, не взяв на себя даже частичку чужой боли. Тогдашнее одиночество солдата вернулось теперь к Егорову.
«Может, это расплата, – подумал офицер, глядя, как рядом с лестницей, у входа, несколько парочек танцуют на небольшом пятачке – единственно свободном месте в заведении. – Может, это наказание не только за брошенного искалеченного солдата, но и за всю мою жизнь там. Ведь я мало кому принес добра. А на втором году стал убивать даже больше, чем надо».
Егоров залпом допил водку прямо из горлышка, а затем стал уминать бутерброды, мысленно поблагодарив за них Светку. Только сейчас он почувствовал, насколько проголодался, вспомнив, что за день так ничего и не поел.
Пустая бутылка примостилась у правой ноги. Водка гнала тепло по груди и желудку. Виктора бил озноб.
Тупое, щемящее чувство тоски все сильнее разбирало его. Слезы так и подкатывали, но Егоров из последних сил старался откровенно, навзрыд, не заплакать, как тогда инвалид в ресторане.
Но и забыть девушку не получалось.
«Наверное, она уже с ним, – думал Виктор. – Какой он? Вероятно, красивый и сильный».
Себе же Егоров представлялся сейчас хилым уродцем. «Если бы я не был жалким и слабым, то разве ушла бы от меня такая прекрасная девушка?» – думал парень.
«Чем она занята», – гадал он, и ему виделась девушка в чужих объятиях. Пальцы сжимались в кулаки, и Виктору хотелось вскочить и броситься на поиски, чтобы бить этого незнакомого и страшного для него человека до тех пор, пока лицо его не превратится в кровавое месиво. А потом он станет ломать ему пальцы, спокойно так, один за другим, от мизинца к большому, один за другим, как карандаши. И полуживое тело при каждом хрусте будет вздрагивать, потому что боль все-таки проникнет в мозг. А потом, потом…
Виктор надолго задумался, что будет потом, но так ничего и не представил. Даже на злость сил было мало.
Ненависть медленно покидала его, вновь уступая место необъятной тоске. Егоров опять казался себе настолько жалким и никчемным, что даже попытался хоть немножко выбраться из той ямы, в которую сам себя и бросил.
«А Светка, Маленькая Мэрилин, – подумал Виктор, – ведь она очень красивая, и ты ей нравишься. Ты же видишь, как она краснеет, разговаривая с тобой, и ведет совершенно по-другому, не так, как с остальными здесь. Наверное, в тебе все-таки что-то есть?»