— Да нет, сэр, не то чтобы, просто…
— Что?
— Лучше взгляните сами — на корме, вон там.
Они перешли к правому борту. С мостика Нат был хорошо виден. Упершись костлявым задом в планшир за бомбометом, а ногами в пробковое покрытие палубы, он все еще общался с вечностью. Лицо закрыто ладонями, тощее, неправдоподобно длинное тело раскачивается в такт волнам.
— Вот придурок.
— Слишком уж часто он это делает, сэр.
Старшина Робертс шагнул ближе, от него явственно пахнуло спиртным. Вот как, стало быть, на исходе?
— Я бы подал на взыскание, сэр, но подумал — раз уж он ваш приятель по гражданке…
Пауза.
— Ладно, старшина, я сам ему намекну.
— Спасибо, сэр.
— Вам спасибо.
— Про стопочку я не забуду.
— Вот это замечательно.
Старшина отдал честь и спустился с мостика.
— Лево руля, пятнадцать!
Одиночество: здесь, с языками пламени и неотступной иглой — и на палубе, под стволом орудия. Оскал сложился в горькую усмешку. Можно представить, что творилось в голове у Натаниэля. Пробираясь на корму, он пытался найти уединение где-нибудь между орудийной командой и вахтой у бомбомета, только откуда его взять простому матросу на маленьком корабле, раз уж с самого начала не хватило ума и опыта, чтобы подыскать себе спокойное местечко.
Смыться от скотов из носового кубрика, поменять убожество скученности на убожество, продуваемое всеми ветрами? Где ему понять, что теснота жилой палубы сама по себе дает в каком-то роде уединение, подобно лондонской толпе. Неужели лучше терпеть угрюмые усмешки вахтенных, которые таращатся на него от нечего делать?
— Прямо руль! Так держать!
Новый зигзаг. Зиг.
Теперь молится там внизу вместо того, чтобы валяться в койке, потому что ему сказали, будто во время вахты следует вести наблюдение за каким-то сектором в море. Вот и ведет наблюдение, послушно и тупо.
Центр тьмы внутри головы повернулся, охватывая взглядом наблюдательный пост по левому борту, вращение антенны радиопеленгатора, дрожащий раскаленный воздух со струйкой дыма над трубой, потом посмотрел с мостика вниз и направо.
Натаниэль был еще там. Худоба делала его громадный рост еще невероятней — казалось, он вот-вот перекувырнется назад через низкий борт. Неуклюже расставленные ноги все так же держались на палубе за счет одного лишь трения. Вот он отнял ладони от лица, уперся в планшир и встал. Двинулся вперед, вытянув руки вперед, чтобы удержать равновесие. Смешная матросская шапочка сидит на самой макушке, черные кудри, влажные от ночной сырости, торчат во все стороны. Случайно взглянул на мостик, и правая рука тут же дернулась к виску, салютуя, — никаких вольностей себе не позволяет, знает свое место, такой же смиренно-нелепый и несуразный, как на гражданке.