Увидев Валерия, державшегося прямо и даже высокомерно, Мессалина вновь почувствовала учащенное биение сердца, однако постаралась ни лицом, ни движениями не выдать своего волнения.
— Так за какое же преступление меня привели к тебе, цезарь? — сразу пошел в наступление Азиатик.
— А ты не догадываешься? — проговорил Публий Свиллий, стоявший перед ним, в то время как Вителлий сидел рядом с Клавдием.
— Скажи мне, Свиллий. Кажется, ты здесь мой обвинитель?
— Ты отрицаешь, что собирался отправиться в Виенну?
— Для чего же мне это отрицать? Там живут мои родственники, с этим городом меня многое связывает. Нельзя же вменять мне в вину то, что я иногда наведываюсь в родные места.
— Конечно, нет, Валерий. Но ты ведь родился не в Германии. А нам известно, что ты ездишь туда, разумеется, не на прогулку, поскольку берега Рейна — это не берега Клитумна и не Кефисия, туда не едут ради удовольствия покупаться. Там ты наносишь визиты не в семью, а в легионы, если только вся твоя семья вдруг не поступила на военную службу.
— Я бываю у старых боевых друзей и помогаю им из своих средств. Что в этом плохого?
— И ты не боишься, что солдаты неверно истолкуют смысл твоих даров? Ведь подобная щедрость встречается нечасто.
— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, Свиллий.
— Раз уж мне нужно выразиться яснее, то я обвиняю тебя перед цезарем в разложении германских легионов с целью подчинить их своим замыслам путем щедрых подарков и проституции. Ты унизил свой пол, чтобы привлечь на свою сторону некоторых трибунов, которых тебе не удалось купить. Ты прелюбодействовал с Поппеей, которая не только твоя любовница, но и сообщница.
Азиатик, вскинув голову, воскликнул:
— Спроси у своих сыновей, Свиллий, они подтвердят тебе, что я мужчина. И хотя правда то, что я люблю Поппею, я слишком уважаю ее, чтобы порочить…
— Так ты признаешь, что имел любовную связь с Поппеей, женой Сципиона? — перебил его Публий Свиллий.
— Я признаю, но не испытываю от этого никакой гордости. Да, я люблю Поппею, и, если бы она согласилась оставить мужа, я тотчас женился бы на ней. Разве любить — это преступление? Божественный Клавдий, твой суд хотят ввести в заблуждение, обвиняя меня так несправедливо. Разве ты забыл, что я был любимцем твоей матери Антонии? Неужели ты веришь, что эта женщина, добродетель и здравомыслие которой славил весь Рим, могла покровительствовать клятвопреступнику и лицемеру? Разве я когда-нибудь бежал от опасностей, разве отказывался выступить в поход ради великой славы Рима? Не я ли добровольцем отправился с тобой в Британию?