Клавдий поднял руку, чтобы приветствовать императора, взявшего у него свиток.
— Вергилий? — с насмешкой воскликнул Калигула. — Ну уж нет! Все что угодно, только не Вергилий! Стихоплет он, этот Вергилий! Послушай вот лучше!
Он презрительно бросил поэму на стол и, с пафосом воздев руки, продекламировал по-гречески:
— Сокрушает мне сердце тяжкой своею судьбой Одиссей хитроумный; давно он страждет, в разлуке с своими, на острове, волнообъятом пупе широкого моря…[1] Гомер — вот поэт! Единственный великий поэт!
Не желая перечить своему вспыльчивому племяннику, Клавдий положил свиток на место, вспомнив при этом, что было время, когда Калигула высоко ценил создателя дивной «Энеиды». Но вкусы его были переменчивы, и очень скоро он бросал в огонь то, что прежде обожал.
— Садись, Клавдий, — снова заговорил Калигула. — Я заставил тебя ждать, но почему же ты, когда тебя ждут к обеду, всегда являешься во дворец с таким опозданием? Ведь ты знаешь, что мне это не нравится. Ты, верно, по своему обыкновению, всю ночь бегал по лупанарам и лег спать на рассвете?
Племянник попал в точку; Клавдий, кивнув, как и в детстве залился краской и пробормотал:
— Это не доставило мне удовольствия…
Растянувшийся на деревянном с золотой инкрустацией ложе Калигула захохотал:
— Отчего же, скажи на милость? Ты не захотел платить и хозяйка тебя поколотила?
— Вовсе нет. Просто я напрасно прождал всю ночь на Эсквилине одну армянку.
— О Приап! С чего это ты возжелал армянку, а не прекрасную римлянку с тугой грудью и круглым мясистым задом?
— Она мне понравилась. Когда я пришел к ней, она уходила куда-то с центурионом и попросила меня подождать.
— И ты безропотно покорился? Осел несчастный! Надеюсь, она не знает, кто ты такой, иначе она не преминет похвастаться, что заставила томиться ожиданием дядю самого цезаря. Я отомщу за тебя, бедный мой Клавдий. Я велю привести ее в лупанар, который намерен устроить здесь, во дворце, и ты сможешь иметь ее всякий раз, когда будешь приходить ко мне. Быть может, тогда тебе не придется ждать.
— Благодарю тебя, Калигула, — прошептал, опустив голову, Клавдий.
— Не надо меня благодарить, — вставая, проговорил император.
Он взял в стоящей на столе вазе оливку, разжевал ее и, злобно глядя на Клавдия, ловко выплюнул косточку ему в волосы.
— Ты, верно, голоден? — спросил Калигула.
Клавдий кивнул, казалось, не обратив внимания на застрявшую в венке цветов косточку. Калигула хлопнул в ладоши, и тотчас рабыня-эфиопка, обнаженная до бедер, туго стянутых длинной набедренной повязкой из льна, с густой курчавой шевелюрой, схваченной пурпурной лентой, явилась получить приказания.