Он говорил громко, внушительно доказывал и убеждал.
Она смотрела на него пристально.
Яркая полоса солнца, падая на гладкий паркет, освещала его блестящий мундир, красивое лицо, играло ослепительно на золоте шитья.
Екатерина Антоновна мучилась каким-то отдаленным, полузабытым воспоминанием. Она мучительно силилась припомнить. Кровь била в виски, все ощущения словно удесятерились, и ей казалось, что его голос оглушает ее.
Вдруг она произнесла ясно и раздельно, словно с облегчением:
— Да это Васька, попугай Васька! Как он несносно кричит! Таля, закройте его шалью.
Затем она повернулась, хотела идти, зашаталась и не упала, а как-то медленно и беззвучно опустилась на пол.
В комнате было почти темно, ее освещала только маленькая лампочка с зеленым абажуром, да и та была заставлена книгой. Когда Накатова поднялась, то почувствовала, что с ее головы что-то соскользнуло, она вздрогнула и боязливо дотронулась до этого предмета, это был пузырь со льдом. Она его отбросила.
Фигура, сидящая на диване около лампы, подняла голову, и Накатова увидела лицо Тали, до половины освещенное светом зеленой лампы.
— Что вы тут делаете? — спросила Накатова, не понимая, почему она лежит в постели и почему сидит тут Таля.
Девушка встала и подошла к постели:
— Вы были нездоровы. Софье Ивановне дали знать... Софья Ивановна взяла меня с собой. Она в столовой с Николаем Платоновичем, я сейчас позову их.
Накатова быстро села на постели:
— Не надо… и пусть уйдет!
— Хорошо, я сейчас ей скажу.
— Нет, не ей… а… Николаю Платоновичу. Сейчас, сию минуту! — уже резко произнесла она, видя, что Таля не двигается.
Таля колебалась.
— Ну, что же вы?
— Подумайте, — тихо сказала Таля.
— Идите сию минуту! — крикнула Екатерина Антоновна и отвернулась к стене.
На другой день Накатова встала, с виду совершенно здоровая и спокойная. Она поблагодарила тетку и Талю за хлопоты, но так ясно показала, что тяготится их присутствием, что они поторопились уехать.
Она, сказавшись больной для всех, заперла свою дверь и отослала нераспечатанным письмо Лопатова, полученное ею на другой день. Как больное животное, она забивалась в темные углы, ей тяжело было видеть людей.
Она даже пряталась от своей прислуги, ей казалось, что их лица, в особенности лицо ее камеристки, выражают слишком много почтительного сочувствия, — и это раздражало ее.
Тоска, казалось, давила чисто физически, словно ей положили на плечи каменную плиту.
Сначала в ней страдала обманутая, оскорбленная женщина, а потом прибавились и другие страдания.
У нее должен родиться ребенок. Этот ребенок должен родиться незаконным. Какой скандал! Ведь ее общество теперь выкинет ее из своей среды, ее лучшие приятельницы перестанут кланяться ей, ведь сам по себе разрыв с Лопатовым еще не был так ужасен… Нет, зачем лгать самой себе, это было самое ужасное, что могло случиться! Сможет ли она жить без него? Все кончено. Она не должна его видеть никогда! А тут еще этот ребенок, который лишит ее друзей, положения в обществе. Можно ли жить и чем жить?