— Пошел искать работу у «Юма» один Александров. А Бесхлебнов все еще в больнице, — невесело закончил Ткаченко.
— Так. Ну, а мы с тобой куда поедем и что искать будем? — спросил Леон, горько усмехнувшись.
— Подождем еще немного, — ответил Ткаченко. — Если приема не будет, тоже пойдем на Юмовский завод. Месяца два я продержусь огородом.
Леон задумчиво прошелся по комнате, поправил наброшенный на плечи пиджак и решительно заявил:
— Нет, Сергей, я уже наездился и никуда отсюда не тронусь. Будем бороться.
Ткаченко покрутив кончики усов, искоса взглянул на Леона. Тот ходил по комнате медленно, спокойно, шаги его были твердые, и Ткаченко подумал: «С характером парень и не по возрасту серьезен», — а вслух сказал:
— Да и мне не особенно хочется разъезжать, но и без дела ходить нехватает терпенья. Вот разве что охотой заняться? А тебе, по-моему, лучше пока что на завод не показываться. Мне кажется, тебя метят посадить рядом с Иваном Павлычем за решетку.
— Это тебе так кажется. Ряшин руководил кружком. А я давно ли на заводе и кто меня знает?
— Руководил, да не так. Ведь ты рядом с Цыбулей стоял, когда тот против царя говорил.
— А тебе это не нравится?
— Нет, что ж, Лука Матвеич правильно говорил. Теперь, после казацких нагаек, я думаю, кое-кто вспомнит про те слова.
Прощаясь, Ткаченко неожиданно сказал:
— Леон, мне кажется, Галина убил ты.
Леон взглянул на него через плечо и отвернулся, а потом подошел к окну и глухо спросил:
— Что говорят про Галина?
— Говорят, что туда ему и дорога. И еще говорят, что его ухлопал какой-то наш рабочий, черный, как черт.
— Много арестовали людей?
— Да человек двадцать еще за последние дни.
Леон дрожащей рукой взял папиросу и закурил. «Выходит, что я только помог посадить еще двадцать человек невинных людей? Уж лучше бы тогда посадили меня одного», — подумал он, и в мыслях у него мелькнуло: «Пойти в полицию и заявить, что Галина убил я?».
Ткаченко наблюдал за ним, и у него не оставалось уже сомнений в том, что Леон совершил террористический акт. «Смелый, чертов парень! Такой и в огонь кинется и сгорит за милую душу. Нет, надо об этом сказать кое-кому. Но кому сказать, если Цыбуля в тюрьме?» — думал он, не зная, как удержать Леона от какого-нибудь нового опрометчивого шага.
— Ну, прощай пока, — невесело проговорил он и шагнул за порог, но опять обернулся к Леону. — Да, а револьвер нашли у Галина.
Не дождавшись ответа, Ткаченко вышел.
Леон медленно зашагал по комнате. Вспомнилась Алена. Хорошо, что так получилось и его не смогли задержать. А арестуй его власти — попал бы в тюрьму и стал арестантом, каторжником. «Эх, Аленка! — с грустью подумал он о жене. — Вышла ты за меня и уже дитя нажила, а только натерпишься ты со мной горя. А ты к горю непривычная, не то что Ольга». И он серьезно задумался об избранном им пути. Правильно ли он поступил, причислив себя к отряду лучших борцов за рабочее дело? Чургин — опытный человек и грамотный, не в пример ему. А какой опыт у него, недавнего батрака отца Акима? «Нет, Лука Матвеич, — думалось ему, — не гожусь я для политических дел, и вы с Чургиным зря надеялись на меня». Но тут же внутренний голос возражал ему, голос совести: «Значит, ты трус. А как же люди идут на каторгу за народное дело, за правду? Тебе жалко Алену, а тех семей не жалко, кормильцы которых сидят в полиции и, наверно, пойдут в Сибирь? Они ведь никого не убивали, а только хотели протестовать против увольнения с завода».