— А почему он молчит?
— Пусть сам ответит! — послышалось с мест.
Этого и ждал Померанцев. Он основательно проштудировал речь, составленную Родзаевский, и готов был ответить на разные каверзные вопросы.
Выйдя на трибуну, Иван взглянул в зал, и грудь его сдавило от волнения: перед ним сидели умудренные опытом борзописцы, вся жизнь которых была связана с газетами, журналами и книгами. А он, никогда не бравшийся за перо, должен преподнести им такой урок, который бы развеял их сомнения в его литературных способностях.
Поправив волосы, Иван заговорил:
— Что заставило меня взяться за перо? — И не узнал своего голоса: до того он звучал тихо и неуверенно, что по спине Ивана пробежал холодок, а из памяти выпали заученные фразы. Он хотел было вытащить из кармана запись, но вспомнил, что Родзаевский категорически запретил ему пользоваться бумажкой. Тогда достал платочек, вытер влажный лоб, немного пришел в себя. В голосе восстановилась канва подготовленного выступления, и он продолжал уже увереннее и громче. — Мной руководило только одно желание — рассказать правду о советском художнике. Почему я взялся именно за эту книгу? Дело в том, что Борис Андреевич Лавренев — мой дядя по матери. Перед войной я был в Москве, заходил к нему в гости. Речь зашла о его книгах. Я сказал, что мне не понравилась его повесть «Гравюра на дереве», потому что она оставляет впечатление незавершенности. Борис Андреевич признался мне, как он хотел показать дальнейшую судьбу своих героев. Но тогда бы книга не увидела свет. И он вынужден был остановиться на этом незавершенном варианте. Вот почему, оказавшись здесь, я взялся за исправление и продолжение этой книги. Сделал ее такой, какой представлял себе Лавренев.
— Свежо предание!
— Ложь в красивой упаковке! — сыпались реплики. И тогда Померанцев выложил свой последний козырь.
— Если вы сомневаетесь в достоверности сказанного мной, приглашайте в Харбин самого Лавренева. Я готов выдержать очную ставку. Иначе мы ничего друг другу не докажем.
И сошел с трибуны.
Довод был веский: вряд ли кто вздумает приглашать в Харбин советского писателя, да и разрешат ли японцы. Значит, и нечего в ступе воду толочь.
Однако Несчастливцев не успокаивался. Он настаивал на том, чтобы этот случай был опубликован в газете. Нужно было осадить упрямца.
Эта роль отводилась поручику военной миссии Ямадзи. В другой обстановке Василий дал бы резкую отповедь клеветнику и плагиатору. Но сейчас он был уполномочен отстаивать интересы империи, защищать тех, кто ей служит.
— Господа, — сказал он; выйдя на трибуну, — случай, который мы сегодня обсуждаем, не стоит, как говорится, выеденного яйца. В самом деле, если господин Померанцев показал в книге то, что не удалось сделать господину Лавреневу, уже этим самым он снимает с себя всякое обвинение. А следовательно, отпадает необходимость в публикации этого факта в газетах. Кому еще не ясно?