Я все не унимался:
— Понимаешь, я знаю, что мне нечего сказать в храме, кроме: «Прости меня, Отец мой, ибо я грешен. С моей последней исповеди прошло уже тридцать два года». Но я все равно хочу это сделать, и Линн мне в этом поможет. Мне не то чтобы нужно, чтобы кто-то взял меня за руку и поволок к священнику, но было бы славно, если бы частью нашей совместной жизни стала церковь.
Бонни отвернулась от меня, оперлась о стену обеими руками и согнула руки в локтях. Я чувствовал себя идиотом. Я трещал, как глупая баба, которая пытается произвести на мужика впечатление и потому не может остановиться.
— Линн для меня слишком молода. Ей всего двадцать четыре. Но она очень волевой человек. И очень красивая девушка. Длинные рыжие волосы…
— Успокойся, — сказала Бонни, не прерывая своих упражнений. — Я не собираюсь тебя у нее отбивать.
— Я спокоен, — уверил ее я, стараясь соответствовать своему заявлению. — Я просто подумал, что тебе будет не так обидно, если ты поймешь, каковы в этой игре ставки.
— А ставки таковы, что тебе вовсе не нужна бесплодная сорокапятилетняя еврейка. Поверь мне, уж я-то знаю, что я не подарок. Но раз уж ты собираешься вернуться в лоно церкви, что похвально, адресуй свои объяснения о размере ставок, например, Святой Троице. А ты рассказал бы мне об этом, если бы не знал, что я слышала запись на автоответчике?
— Я не знаю ответа на этот вопрос.
— А если бы я не узнала о размере твоих ставок, ты стал бы ко мне приставать?
— И этого я не знаю, я только знаю, что мы все еще друг к другу неравнодушны.
— Более чем неравнодушны.
— Ну хорошо, более чем. Много более. Я хочу сказать, что я приложу все усилия, чтобы побороть это влечение. А теперь, когда ты знаешь все про Линн, я чувствую себя значительно лучше. Безопаснее, сказать по правде. А ты?
Бонни засмеялась довольно и заливисто. Мне бы ужасно понравился ее смех, если бы он не относился ко мне лично. Она сказала:
— Ну-у, я не так уж пеклась о своей безопасности. Но я рада, что мы теперь все друг про друга знаем. Я рада за тебя. Я желаю тебе всего наилучшего. И себе тоже, — добавила она. — И я хочу выпутаться изо всего этого кошмара, если это возможно. Я хочу, чтобы у меня было будущее.
— Я надеюсь, что оно у тебя будет.
— Ну, на то ты и следователь. Что дальше предпримем?
— Я хочу проверить алиби Линдси. Вроде она была где-то в Ист- Хэмптоне, и якобы ее без передышки снимали, но я должен знать это наверняка. Слушай, наверное, съемки отнимают жутко много времени?
Она кивнула.
— Расскажи, как это все происходит.
— При переходе к следующей сцене приходится искать другой угол съемки, и тогда двигают свет, рельсы, камеру. Сколько это занимает, зависит от сложности съемок: если группа поспешит, это займет минут двадцать, особенно, если снимают крупный план. Но коли надо менять вообще все — угол, освещение, — тогда уж и мебель передвигают, и картины перевешивают. А потом специальный человек проверяет, все ли соответствует сценарию: стоит ли стул с афганской обивкой по левую руку актера в финальной сцене. И так далее. И это может длиться часами. А иногда и дольше.