— Я тоже не люблю толпы. Правда, — спешу убедить собеседницу. — Я не понимаю людей, которые говорят, что устают от одиночества. Я его все время ищу. К нашему, так сказать, дуэту это не относится.
— Ничего странного. Это последствия городской жизни.
Справа от нас — ленивое, усталое перешептывание морской воды с берегом. В ночном (да, ночном, потому что вечера здесь практически не бывает) небе слышится далекий надрывный гул самолета.
— Грузовой, — говорю в ласковый порыв ветра.
— Кто грузовой? — поворачивает ко мне голову.
— Самолет грузовой.
— Да, — соглашается Печальница. — Хочу, чтобы самолет был почтовым, с хорошими вестями для людей.
— Ты же не любишь толпы, стада. — хмурюсь я.
— Но это не значит, что я не люблю людей. По отдельности. Да и любовь с нелюбовью рядом ходят, — девушка смотрит себе под ноги, на носки босоножек. — А вдруг этот самолет доставляет родным гроб с молодым, красивым, но мертвым телом. Представляешь, добротный, под орех гроб, а там, внутри, на белоснежном атласе — окоченевший труп девушки или парня, наших ровесников. — Печальница говорит отчужденно-равнодушно. Есть такое определение — никак. Словно о невидимой мошке, которую только что раздавила в ладони.
— Оптимистично, — говорю с подчеркнутым безразличием и я.
— Я люблю ходить на похороны. В выходные дни специально езжу в крематорий, что у Западного кладбища, и наблюдаю за процессиями. Мне интересны не сами покойники, а люди, которые провожают своих близких в последний путь. Боже мой, сколько там чувств и эмоций взбито-перемешано! Все: от жалости, отчаяния и тоски, страданий — до животного ужаса, — можно найти в глазах и взглядах людей. Там, в крематории, я постигаю человека и жизнь. В крематории острее, чем где бы то ни было, ощущаешь ценность существования.
— Не стоит так безнадежно-серьезно, золотце мое, — пытаюсь снять напряженность. — Философ ты мой маленький. Давай поцелуем отгоню тучки от твоих глазок, тогда они загорятся огоньками в ночи, маячками на морском берегу, которые будут видны даже пяти львам на Дилосе.
— Ага, не хватало еще превратиться в вампиршу. Все вы, мужчины, такие, не любите, когда женщина поднимает вечные вопросы.
— Живой должен думать о живом: любви, рождении детей, хлебе насущном.
— И смерти, — перебивает Печальница.
— Особенно здесь, на Миконосе.
— Странно, ты первый человек, я имею в виду мужчин, который меня не раздражает и с которым я могу говорить обо всем, не чувствуя неловкости. Что в тебе такого особенного — не могу разобраться.
— Все очень просто: я чувствую тебя, твою внутреннюю, прости, вывер- нутость. Ты подсознательно почувствовала то же во мне.