На следующее утро Тед встал рано и взял такси до Музео Национале. В музее было прохладно, гулко и пусто, как зимой. Пока он двигался меж пыльных бюстов — Адриан, несколько Цезарей, — его пульс начал учащаться: обилие мрамора граничило с эротикой. Он почувствовал близость Орфея и Эвридики еще до того, как увидел их, — догадался по прохладной тяжести, растекавшейся по залу, — но не смотрел, оттягивал до последнего, восстанавливал в памяти события, приведшие к запечатленному в мраморе моменту: влюбленные Орфей и Эвридика только что поженились; Эвридика, убегая от посягательств пастуха, наступает на ядовитую змею и умирает; Орфей спускается в подземное царство, и сумрачные коридоры наполняются звуками лиры, в песне он изливает тоску по умершей жене; Плутон дарует Эвридике освобождение от смерти, поставив лишь одно условие: Орфей не должен оглядываться, пока они будут восходить наверх. А дальше тот самый злосчастный момент — Эвридика спотыкается, и Орфей, испугавшись за нее и забыв обо всем, оборачивается.
Тед шагнул к барельефу — ему показалось, шагнул прямо в барельеф, — и его тут же охватило волнение. Вот уже сейчас Эвридика снова должна спускаться в подземное царство: они прощаются, Эвридика и Орфей. И трогательней всего — будто тонкое стекло треснуло и рассыпалось у Теда в груди — их спокойствие: как просто они смотрят друг на друга, без надрыва, без слез, легко касаясь друг друга. Связь между ними так глубока, что не нужны слова, да этого и не выразишь словами: все потеряно.
Полчаса он как прикованный стоял перед барельефом. После отходил, возвращался. Выходил ненадолго из зала, возвращался. И каждый раз по телу пробегал трепет, какого он не испытывал уже давно, много лет, глядя на произведение искусства, и вслед за ним — трепет оттого, что он еще способен так трепетать.
Потом он поднялся наверх и долго бродил среди помпейских мозаик, но мысленно продолжал стоять все там же, перед Орфеем и Эвридикой. И он завернул к ним еще раз, прежде чем покинуть музей.
Время было послеобеденное. Все еще потрясенный, Тед шел куда глаза глядят, пока окончательно не заплутал среди улочек и переулков — таких узких, что в них как будто уже начали сгущаться сумерки. Он проходил мимо церквей с въевшейся навек копотью, мимо дряхлых палаццо, сочившихся детским плачем и кошачьим воем. Над их массивными дверями темнели всеми забытые резные фамильные гербы; Тед грустил, глядя на них: такие понятные, вечные символы — а время обессмыслило их подчистую. Он представлял, как рядом идет та, слегка другая Сьюзен, и грустит вместе с ним.