Я открываю глаза. Никто не двинулся с места. У Лу по щекам все еще катятся слезы, пустые глаза обшаривают бассейн. Рея через простыню дотрагивается до его груди. Сегодня плохой день.
От солнца у меня начинает раскалываться голова. Я смотрю прямо на Лу и говорю:
— Убила бы тебя. Заслужил…
— Ну все, хватит! — резким, материнским голосом обрывает меня Рея.
Лу вдруг смотрит мне в глаза, впервые за сегодня. И я наконец узнаю того человека, который говорил мне: Ты — лучшее из всего, что было в моей жизни, и Мы объедем с тобой весь мир — и, усмехаясь слепящему солнцу, разлитому по ярко-красному капоту: Подвезти, красавица? Ну что ж, говори, куда ты хочешь.
Он смотрит на меня, ему страшно, но он улыбается — той, прошлой улыбкой.
— Слишком поздно, — говорит он.
Слишком поздно. Я запрокидываю голову, гляжу на крышу. Однажды мы с Рольфом просидели там всю ночь: глазели сверху на шумную вечеринку, которую Лу устроил для одной из своих групп. Потом шум стих, музыканты разошлись, но мы все равно остались на крыше: валялись на прохладной черепице, ждали солнца. Оно вскоре взошло — ясное, маленькое и круглое. «Как младенец», — сказал тогда Рольф, а я заплакала. Такое хрупкое новорожденное солнце, и мы его обнимаем.
Каждый вечер моя мама ставит галочку в календаре: еще один день я чистая. Уже больше года, так долго я не держалась еще ни разу. «Джослин, у тебя вся жизнь впереди», — говорит она. И когда я ей верю, пусть на минуту, у меня перед глазами словно поднимается пелена. Это как выйти на свет из темной комнаты.
Лу опять что-то говорит. Точнее, пытается.
— Девочки. Встаньте. По сторонам. Пожалуйста.
Рея берет одну его руку, я другую. Рука отечная, тяжелая, сухая — незнакомая. Мы с Реей смотрим друг на друга над его головой. Вот мы, втроем, как прежде. Как в самом начале.
Он больше не плачет. Оглядывает свой мир. Бассейн, желто-синий узор на плитке. Мы так и не съездили ни в Африку, никуда. Вообще почти не выбирались из этого дома.
— Хорошо. С вами, — задыхаясь, сипит он. — Девочки.
Цепляется за наши руки, будто боится, что мы сбежим. Но мы не бежим. Мы смотрим на бассейн, слушаем птиц.
— Спасибо, девочки, — говорит он. — Еще минуту. И еще. Вот так.
Началось так: я сидел на скамейке в Томпкинс-сквер-парке, просматривал «Спин», прихваченный со стеллажа в книжном, глазел на ист-виллиджских дамочек, спешащих после работы домой, и, как всегда, ломал голову над тем, почему тысячи женщин в Нью-Йорке, не имеющих решительно никакого сходства с моей бывшей женой, тем не менее выуживают из памяти образ моей бывшей жены. Но тут вдруг выяснилось кое-что интересное: мой старый друг Бенни Салазар — теперь известный музыкальный продюсер. В журнале «Спин» — целая статья про Бенни: как он сделал себе имя на группе под названием «Кондуиты» и как эта группа года три или четыре назад выпустила мультиплатиновый альбом. И картинка: Бенни, весь взвинченный, глаза чуть косят от волнения, получает какую-то премию — такой застывший лихорадочный момент, к которому, сразу видно, пристегнута целая счастливая жизнь. Я посмотрел на картинку полсекунды и захлопнул журнал. И решил больше не думать о Бенни. Конечно, эта грань — между тем, когда думаешь о человеке и когда думаешь о том, чтобы о нем