— Что ты делаешь, ублюдок?! — в чудовищном реве трудно было распознать всегда ровный голос Белки.
Он и еще несколько стрелков скрутили Джона, кто-то вдавил в его лоб дуло автомата.
— Стреляй, гад, — бабьим голосом завизжал Джон. — Все равно всех тут перемочат!
— Отставить, — превозмогая боль, крикнул я.
Оттолкнув кинувшегося на помощь Киряка, выкарабкался из-под мертвеца.
— Отпустите Джона, — приказал я, левой рукой потирая висок.
— Но конунг, по Уставу… — начал было Белка.
— Отпустить!
Хватит с меня уставов, инструкций и советов, — пусть ими пользуются те, кто их придумал.
— Заберите у него оружие и патроны, — бросил я, подобрав слетевший с плеча автомат. Дьявол! Приклад весь в крови.
— Киряк, Сергей, сожгите это, — я кивнул на трупы. — Через двадцать минут выступаем.
Но двадцати минут у нас не было.
Поначалу мне показалось, что автоматные очереди раздались в отдалении, в Нулевом районе или еще дальше; но посыпавшаяся с потолка штукатурка подсказала: стреляют снизу, прямо со школьного двора.
— Питеры, — охнул Киряк, отступая в коридор. За ним последовали еще несколько стрелков.
«Западня», — вспыхнуло у меня в мозгу и тут же погасло.
Нужно действовать.
Я метнулся к окну, за подвешенное тело. Звук пуль, врезавшихся в одеревенелое мясо, напомнил частый дождь.
За снежным маревом, на другой стороне улицы, промелькнули тени; выпустив автоматную очередь, я с наслаждением услышал резкий вскрик.
— Конунг, надо сваливать! — крикнул Белка. Он подполз к окну по-пластунски, и, упираясь головой в радиатор, смотрел на меня из-под шлема.
Белка прав.
Расстреляв остатки обоймы, я опустился на липкий от крови пол, на четвереньках отполз от окна.
Отряд ждал в коридоре. Я не увидел лиц своих людей, стрелки точно превратились в безликие фигуры, которые я обязан сохранить. Потные тела, оружие в руках, горячее дыхание, но лиц нет.
— Конунг, что нам делать? — выдохнул Киряк.
Я увидел лицо бойца — обыкновенно красное, а в это мгновение — белее снега. Стрелки моего отряда настороженно смотрели на меня. Снаружи доносилась пальба.
Внезапно все стихло, неотвязная, липкая тишина спеленала нас, точно муху паук. Мне показалось, что я слышу биение собственного сердца и неровный хор двадцати шести сердец доверенных мне бойцов. Когда тишина стала непереносимой, когда пот, струящийся вдоль позвоночника, стал ледяным, с улицы донеслось:
— Эй, конунг, или кто там у вас главный?
Голос тонкий нетерпеливый, какой может быть лишь у нервного, упивающегося властью человека.
Я молчал. Стрелки смотрели на меня настороженными глазами.