— Зачем?
— Ну, чтобы сфотографировать, пока люди их не стерли. Если еще не стерли.
— Но для чего? — недоумевал Данглар.
— Не нравятся мне эти четверки. Совсем не нравятся.
Итак, худшее было сказано. Данглар панически боялся слов «мне не нравится то, мне не нравится это». Полицейскому не должно что-то нравиться или не нравиться. Его дело работать и думать. Адамберг вошел к себе в кабинет и увидел записку Камиллы. Если он вечером свободен, она могла бы зайти. Если занят, то не мог бы он ее предупредить. Адамберг кивнул. Разумеется, он свободен.
У него сразу поднялось настроение, он снял трубку и вызвал фотографа. Тут в кабинет вошел Данглар, лицо угрюмое, но в глазах любопытство.
— Данглар, как выглядит фотограф? — спросил Адамберг. — И как его зовут?
— Три недели назад вам представили всю команду, вы каждому пожали руку, мужчинам и женщинам, а с фотографом даже поговорили.
— Может быть, Данглар, даже наверняка так и было. Но это не, ответ на мой вопрос. Какой он из себя и как его зовут?
— Даниэль Бартено.
— Бартено, Бартено, такое имя не сразу запомнишь. Так какой он?
— Можно сказать, худой, подвижный, беспокойный, часто улыбается.
— А особые приметы?
— У него крупные веснушки и рыжая шевелюра.
— Очень хорошо, замечательно, — сказал Адамберг, доставая из стола лист бумаги.
Он склонился над столом и записал: «худой, рыжий, фотограф…»
— Как, вы сказали, его зовут?
— Бартено, — отчеканил Данглар, — Даниэль Бартено.
— Благодарю вас. — Адамберг сделал приписку в памятке. — Вы заметили, что в команде есть один высокий болван? Я говорю «один», но, может, таких много.
— Это Фавр, Жан-Луи.
— Да, он. Что будем с ним делать?
Данглар развел руками.
— Извечный вопрос, — сказал он. — Будем перевоспитывать?
— На это уйдет лет пятьдесят, дружище.
— А что вы собираетесь делать с этими четверками?
— Если бы я знал, — вздохнул Адамберг.
Он открыл блокнот и показал ему рисунок Маризы:
— Вот какие они.
Данглар посмотрел и вернул ему блокнот:
— Там что-то случилось? На кого-то напали?
— Нет, только эти художества. Почему не пойти взглянуть? Все равно, пока у нас на окнах нет решеток, все дела отсылают на набережную Орфевр.
— Но это ж не значит, что надо всякой ерундой заниматься. Есть и другая работа, надо все подготовить.
— Я вам ручаюсь, Данглар, что это не ерунда.
— Это граффити.
— С каких это пор графферы разрисовывают двери квартир? Да еще в трех разных местах Парижа?
— Может, какой-нибудь шутник художник?
Адамберг медленно покачал головой:
— Нет, Данглар. Живопись тут ни при чем. Здесь что-то темное и гадкое.