Я кивнул головой и тихо сказал: «Понял». Потому что глаза у нее потемнели, потяжелели, как свинцом налились. Я почувствовал в этой девчонке что-то такое, что спорить с ней и грубить сразу расхотелось. А она как ни в чем не бывало сказала:
– Ну, вот и познакомились. Садись, Юронис.
Я осторожно уселся на краешек табурета. Она снова усмехнулась. Я заметил, что пугаюсь ее усмешки.
– Ты уж садись как следует, прочно. У нас разговор не минутный.
Она взяла ручку, обычную школьную ручку с перышком «86», и я увидел, что на указательном пальце у нее синяя клякса. Ручку в чернильницу она так и не обмакнула. Подержала, подержала и, видно, позабыв, что собиралась писать, положила снова на стол. Она задумчиво смотрела в распахнутое, четко расчерченное решеткой окно. Там догорал поздний летний закат. А я для нее не существовал, как будто я испарился. Потом резко обернулась:
– Ты знаешь, где находишься сейчас?
Я кивнул:
– В тюрьме.
И снова она усмехнулась:
– Нет, это не тюрьма. Тюрьма тебе еще только предстоит. Ты сейчас в МУРе, на Петровке, тридцать восемь. Слышал о такой организации?
– Слыхал.
– А про Музей имени Пушкина слышал? Или про Консерваторию?
Я пожал плечами.
– Не слышал?
Я осторожно промолчал. Она, наверное, какую-нибудь пакость мне готовит. Что-нибудь в музее этом сперли, так она мне пришить хочет. А я там сроду не был. И не слышал про него.
Но она как будто забыла свой вопрос и внимательно смотрела мне в лицо.
– Сколько тебе лет?
– Семнадцать.
Не заглядывая в бумаги, она поправила:
– Семнадцать лет, десять месяцев, двенадцать дней. Это ведь немало, а?
– Да, немало, – сказал я.
– А ты понимаешь, чувствуешь, что вы с Лаксом натворили?
– Понимаю, но я не хотел, я ведь не думал, – уныло забубнил я, боязливо посматривая на нее. Я хотел сообразить, что ей надо: чтобы я каялся, что ли?
А она замолчала и смотрела на меня спокойно и строго. Я испугался ее взгляда. Будто она меня на рентген брала. Она долго молчала, потом спросила:
– Ты к Лаксу хорошо относишься?
– Конечно. Он же мой друг.
– А вот представь себе, что кто-то воткнул ночью Володьке в спину нож. Тебе его было бы жалко?
И я сразу почему-то увидел, как Володька, обливаясь кровью, бежит со страшным криком по пустынной ночной улице. Я даже глаза закрыл и сказал быстро:
– Не надо, не надо. Конечно, жалко. – И понял, что она меня поймала. Но она ничего не стала записывать. Вообще, не такое у нее было лицо, будто она меня подлавливает.
– Жалко… – сказала она, все глядя на меня и вроде решая: верить мне или нет. – А ведь у Кости Попова было очень много друзей. Ты ведь и в них всадил свой нож…