— Откуда ты знаешь, что от героя?
Мать поглядела на меня с сомнениями. Я никогда не была ей ровней в разговоре. Но и с чужими про такое не поговоришь, потому ответила:
— В Киев Дарья ездила. Молчком. Как ее там подменили. Повеселела. Часики золотые на руке привезла.
Дарья в Киев ездила два раза. Один раз приехала действительно веселая, с часиками. В другой — осунувшаяся, потемневшая. Я пробовала ее расспрашивать, но ответ был один:
— Что тебе за прибыль чужое горе ворошить…
Про военкомат тогда мать была права. Когда мы, обессиленные, в темноте карабкались по какой-то скользкой тропке к светящемуся окну в глубине двора, сзади нас окликнул мужской голос:
— Гражданочки, вы к кому?
Лица в темноте не рассмотрели, как зовут, не спросили, а словам поверили. Его слова в ноябрьский холодный вечер определили Дарьину судьбу.
— На фронте была, на врага шла, — сказал мужчина, выслушав мой рассказ про Дарью, — а тут по задворкам на четвереньках ползаешь. В военкомат иди. Такие стройки намечаются — автомобильного, тракторного, людей со всех концов зовут город строить, общежитие сразу дают…
Утром Дарья пошла в военкомат. И в три дня жизнь ее образовалась. Володю взяли в ясли, Дарью поселили в общежитии, работать она стала на строительстве дороги, которая через пять лет соединила город с тракторным заводом.
Теперь Дарья появлялась у нас редко. Забегала, жалела меня.
— Приходи ко мне ночевать, — говорила, — я тебе простыни чистые постелю, поспишь хоть как человек.
— А сама где спать будешь?
— А я на полу пересплю. Не барыня. А то в красном уголке, на диване.
Жила она в семейном общежитии. В одной комнате со степенной женщиной Ольгой Ивановной и дочкой ее третьеклассницей Катей. Катя спасала, когда Дарьин мальчик болел, в магазин ходила, в аптеку. И Ольга Ивановна не всегда, не каждый день, но тоже помогала. Четыре разных человека в комнате жили, а тишина и чистота там были, как в больнице. Приду к ним и вижу: Катя уроки делает, Ольга Ивановна спит после смены, Дарья в углу стирает. Володя ее рос не крикливым, сознательным, действовал на него окружающий покой. И Дарья в общежитии переменилась. Похудела, выровнялась, слезла с нее то ли деревенская, то ли фронтовая дубовость.
Ольга Ивановна звала ее Дашей. Никто ее никогда так не звал. В пеленках лежала Дарьей. А уж пеленки были — одно название. Мне бабушка как-то рассказывала, как выкраивала она эти пеленки овечьими ножницами из своей старой холщовой юбки. Дарья была ее внучкой от старшей дочери Марей. Родила ее Марея и заболела, тогда бабушка и приехала к ним на хутор — дочку да внучку выхаживать. Кипятила бабушка пеленки в большом чугуне, в котором стойко держался дух бульбы, дробненькой, нечищеной. Варили бульбу в этом чугуне еще до рождения Дарьи, одну зиму — для козы, другую — для овечек.