Легенды московского застолья. Заметки о вкусной, не очень вкусной, здоровой и не совсем здоровой, но все равно удивительно интересной жизни (Ямской) - страница 96
Не всех, однако, эта «пропагандистская тюря» удовлетворяла, И в первую очередь послевоенную молодежь, среди которой скоро обозначились и стали быстро набирать влияние некие неформалы, которых, оказывается, уже достало засилье в стране пьедесталов, запретных слов и надутых чиновных лиц.
Вот так вот все и началось. С маленькой, как тогда многие считали, «группки шизофреников», которые в начале 1950-х годов, цитируя слова одного из представителей этого поколения, «вынырнули на «Бродвее», в «Коктейль-холле», всяких «хатах», танцплощадках со своими убеждениями, со своей модой, очень, конечно, самопальной. И фанатично вынырнули…».
Тогда же им было присвоено и «имя собственное» — стиляги. В наше время об этом экзотичном молодом племени вспомнили, сделав одноименный фильм. Для меня — человека того поколения — это неплохая, но все же далекая от суровой реальности музыкальная сказка. Но есть в ней одно совершенно подлинное место. Это эпизод с песней «Скованные одной цепью».
Пишу об этом со всей ответственностью, поскольку нечто похожее на этот образ посетило меня еще в пацанах. Ну, представьте: 1952 год, поздняя осень, вечерняя Тверская где-то в районе Центрального телеграфа. В толпе прохожих — почти ничего запоминающегося: общее выражение лиц, одинаковая мешковатость фигур, зябко кутающихся в примерно одного фасона серые одежды.
Тогда в этой унифицированности не было ничего особенного. Послевоенная жизнь была скудноватой. И даже лучшие советские люди на главной столичной улице щеголяли в «совпаршиве». В такой же, тоже пошитой из добротной ткани по индивидуальному заказу, но все равно однотипной одежде, стояли даже наши вожди на Мавзолее. На этом маловыразительном фоне выделялся лишь товарищ Сталин. В своем белоснежном парадном кителе генералиссимус был совершенно неотличим от собственного портрета. Самый гигантский, высветив его прожекторами в ночном московском небе, в дни официальных торжеств поднимали на аэростате. И вождь нам сиял оттуда ликом неземной мудрости и красоты…
А внизу царили провинциальность, единообразие и серые тона.
Почему тогда у Центрального телеграфа меня эта вполне привычная картина вдруг резанула, объяснить сложно. Скорей всего, по контрасту. Но не с парадным ликом вождя в небесах. А из-за ресторана, что находился прямо на противоположной стороне улицы. Над входом его неоновыми буквами горело — «Коктейль-холл».
Между прочим, бывшей и будущей Тверской, названной тогда псевдонимом главного пролетарского писателя, — такой улицы для новоявленных неформалов времен моей юности не существовало. Ей они оставили его настоящую фамилию. Да и то — лишь для обозначения той стороны, на которой находился Центральный телеграф. Так появилась «Пешков-стрит», или «Пешков-штрассе», которую они без всякого сожаления уступили всем остальным. Сами неформалы демонстративно выбрали для себя противоположную сторону. Это был «Бродвей» — отрезок от Манежной до памятника князю Долгорукому, или — если на их сленге — до «квадрата». По «Броду» полагалось вечерами «хилять» туда и обратно. Центральное место на этом маршруте для посвященных занимал «Коктейль-холл». В стране, плотно отгороженной от всего остального света железным занавесом, это был островок западной, как неформалы понимали, жизни — для нормального человека куда более яркой, интересной и комфортной. Особая фишка заключалась в том, что «Кока» располагалась в самом сердце сталинского ампира — в респектабельном доме под литерой «Б». Иными словами, в том самом ныне доме № 6, который изначально заселялся исключительно передовиками советского строя и где в торце располагался уже описанный нами ресторан «Арагви».