Дом на Монетной (Морозова) - страница 136

— Царское есть царское! Мария Федоровна отстаивала принцип.

— Царское?! Шла купля-продажа с Керенским. Большевики попросту национализировали земли — и спора нет!

— Грабеж! Россия без царя не проживет…

— Причем без царя пронемецкой ориентации! — зло парировала Мария Петровна. — Россия обойдется без царя, без Учредительного собрания, на которое возлагаются такие надежды.

— Как временная мера возможно и Учредительное собрание…

— Вы левеете на глазах, — усмехнулась Мария Петровна.

— Мало вас вешали, мало вас истребляли! — Романов поднялся во весь рост, зло ударил кулаком по столу.

Матрос, неподвижно стоявший у двери, щелкнул затвором, посмотрел на Марию Петровну. Великий князь нехорошо выругался, отшвырнул ногой пустую бутылку. «Нужно сказать коменданту, чтобы навел в камере порядок. Нас с таким комфортом в тюрьмах не держали. У Заичневского следы от кандалов остались на всю жизнь».

— Садитесь, арестованный! Вам предъявляется обвинение в подготовке контрреволюционного мятежа, в связях с генералом Калединым, в участии в террористических актах. — Мария Петровна поплотнее укрепила очки и начала вести протокол допроса.

— На каком основании?!

— Вопросы задаю от имени Советской власти я, и потрудитесь отвечать на них точно.

В камере Петропавловской крепости Мария Петровна начала допрос.

Дождь барабанил по стеклу. Громко. Надсадно. Мария Петровна стояла у окна, закутавшись в пуховый оренбургский платок. Глаза ее тоскливо смотрели на улицу, залитую дождем. Вот она, осень. Холодный ветер, нахохлившиеся птицы, тягучий мелкий дождь. В серое небо вписывались уцелевшие листья. Растягивались облака, окутывая золотой крест близлежавшей церквушки. А кругом невысокие дома, так отличающиеся от петербургских громад. Москва, вновь Москва, куда она переехала в этот трудный и голодный 1919 год.

Настенные часы отбили двенадцать. Железная кукушка выпрыгнула на резное крылечко и смешно замахала крылышками. Часы появились в квартире недавно, и Мария Петровна все еще не могла привыкнуть к их громкому бою. Два. Кукушка замерла. Лишь хвост продолжал раскачиваться. Пора собираться. Сегодня она назначила встречу на Гоголевском бульваре Юрику, с которым не виделась второй месяц. Мальчик тосковал, не понимая, почему ушла из дома мать… Ушла… Вновь ушла! Леля и Катя выросли, хотя для матери они оставались все еще детьми. А вот Юрик?! Юрику только тринадцать. Он был младшим — вся материнская любовь, вся нежность принадлежала ему одному. С Юриком связаны последние воспоминания о муже. Он так хотел сына. Юрик родился, когда Василий Семенович отбывал в «Крестах» заключение за опубликование в газете статьи, попавшей под запрет цензуры. Тогда при свидании в тюрьме у Василия Семеновича на глазах выступили слезы. Сын! Как нежно поцеловал он ее, осунувшуюся после родов, как жадно прижал маленькое тельце мальчика, даже глаза, тоскливые и задумчивые, заблестели молодо. И только когда под пикейным одеяльцем нащупал письма, их следовало передать в тюрьму, лицо его болезненно скривилось. Упрекать жену после родов не хватило сил, но понять он также не мог. «Зачем? — спросил свистящим шепотом, улучив момент, когда надзиратель отошел в дальний угол свиданной комнаты. — Сына-то, сына-то пожалей… Меня не берегла, девочек… Теперь вот и крошку… — Худое лицо его стало жалким, тонкими пальцами смахнул слезы и с неожиданной страстью закончил: — Я скоро умру… Сердце ни к черту! Ты никогда не считалась со мной! Прошу об одном — сбереги сына… Пускай по земле пошагает Юрий Васильевич Голубев…». Вскоре после этого разговора муж умер, оставив ее одну с детьми, слова же его всегда отдавались в груди щемящей болью. Детей она старалась беречь: все дорогое, заветное — им одним, особенно Юрику. Да и девочки к малышу относились нежно, ласково. Юрик удивительно напоминал ей мужа, такой же впечатлительный, кроткий. И вот пришлось оставить его в такие тревожные дни одного.