— Давай обработаем западную сторону, — сказал он.
Большая машина скользнула вперед; мотор ее тихонько урчал, колеса с хрустом давили консервные жестянки, пластмассовые тарелки, брошенные после пикников на берме; новые подшипники мягко скользили в рабочей смазке, поршни, плавая в масле, двигались вверх-вниз в крепких, но нежных объятиях цилиндров, соединяя стержни с коленчатым валом, коленчатый вал — с ведущим валом, через дифференциал на ось, передавая всю энергию колесам.
Они приближались к цели. Я хочу сказать, они продвигались вперед в задумчивом молчании, к мигающему неону, спастическому анапесту камня, апоплексическому коловращению субботней ночи в городе Альбукерке, штат Нью-Мексико. (Чтобы одну субботнюю ночь побыть американцем в центре города, вы бы продали дьяволу вашу бессмертную душу). Они ехали вдоль Гласси Галч по направлению к двадцатиэтажным башням финансовых корпораций, горящим, как глыбы радия, под подсвеченным смогом.
— Абцуг.
— Док?
— Я люблю тебя, Абцуг.
— Я знаю, Док.
Они проехали мимо освещенного похоронного зала местного морга — «О, смерть, где твое жало?». Нырок! Под переезд железной дороги на Санта Фе (Святой веры) — «Держи все время на Санта Фе».
— Ах, — вздыхал доктор, — я люблю это, я так это люблю…
— Угу, но это мешает мне вести машину.
— El Mano Negro[1] ударяет снова.
— Ага, Док, ладно, но мы разобьемся, и моя мать подаст на тебя в суд.
— Верно, — говорит он, — но оно того стоит.
За довоенными мотелями, оштукатуренными и покрытыми испанской плиткой, на западной окраине города они въехали на длинный низкий мост.
— Останови здесь.
Она остановила машину. Док Сарвис глядел вниз, на реку, на Рио-Гранде, великую реку Нью-Мексико, на ее темные воды, сияющие в отраженных облаками огнях города.
— Моя река, — произнес он.
— Наша река.
— Наша река.
— Давай поплывем по этой реке.
— Уже скоро, скоро. — Он поднял палец. — Слушай…
Они прислушались. Река внизу бормотала что-то, словно обращалась к ним: пошли, поплывем со мною, доктор, через пустыни Нью-Мексико, вниз, через каньоны Биг Бенда, и дальше, дальше, к морю, туда, к Карибскому заливу, где юные сирены свивают свои венки из водорослей на твою лысую голову, о Док! Ты здесь? Док?
— Поехали, Бонни. Эта река усиливает мою меланхолию.
— Не говоря уж о твоем чувстве жалости к себе.
— Моем де жа вю.
— Ага.
«Mein Weltshmerz»[2].
— Твою Welt-schmaltz[3]. Ты же так любишь ее.
— Ну-у… — он вытащил зажигалку, — кому до этого есть дело?
— О, Док. — Глядя на реку, продолжая вести машину, следя за дорогой, она похлопала его по колену. — Не думай больше обо всем этом.