Энгельгардт быстро взбежал на кафедру, указал рукой на человека из папье-маше, на банки и сказал:
— Вот человек.
Эффект необыкновенный! Все захлопали. А профессор начал подробно объяснять химический состав человеческого тела.
После лекции, когда Энгельгардт и Костычев собирались уже выйти из зала, к ним подошел молодой священник, запахивая шелковую лиловую рясу и пощипывая бородку.
— Господин профессор! — сказал он таинственно.
— Что прикажете, батюшка?
— Тм, гм!.. Господин профессор, позвольте мне задать один недоуменный вопрос.
— Сделайте одолжение.
— Вот вы, вступив на кафедру, показали на сей стол и находящиеся на нем предметы и сказали: се человек-с. По-латыни значит: ессе homo.
— Я сказал просто: вот вам человек. Но в чем же ваше недоумение?
— А в том мое недоумение, что в банках у вас там фосфор, вода, железо, соли разные…
— Ну?
— А где же дух?.. Spiritus?!
— Вот вы о чем! При химическом разложении человеческого тела химикам еще не случалось уловить «дух» в газообразном или в жидком состоянии или в виде кристаллов.
— Ну тогда, господин профессор, — запел сладким голоском батюшка, — не правильнее, не осторожнее ли было бы сказать не «се человек» — ессе homo, но «се труп» — ессе cadaver?!
К разговору прислушивались и другие, в зал протиснулся околоточный надзиратель, создавалась угроза запрещения следующих лекций. Надо было быстро и решительно закончить разыгравшийся спор. Энгельгардт нашелся:
— А что, батюшка, не пойти ли нам сейчас в буфет и не выпить ли рюмочку спиритуса с соответствующей закуской?
Батюшка не отказался.
Костычев в это время, конечно, сам не читал еще лекций. Но, когда Энгельгардта и Лачинова не было в лаборатории, студенты часто обращались к молодому лаборанту с разными вопросами. Ответы Костычева — ясные и точные — нередко превращались в небольшие импровизированные лекции. Ведь у него был уже некоторый опыт преподавания в Земледельческой школе, а здесь, в Питере, он учился у самого Энгельгардта.
Выдающиеся педагогические способности Костычева скоро обратили на себя внимание Энгельгардта. Он и профессорам и директору института Петерсону с присущей ему горячностью толковал, что из Костычева вырастает прекрасный ученый-исследователь и замечательный педагог.
— Такого человека грех будет не оставить при институте для подготовки к профессорскому званию, — настаивал Энгельгардт.
Многие профессора держались такого же мнения. Директор тоже не был против Костычева. Однако скоро в институте произошли такие события, которые изменили мнение начальства о Костычеве.