Казалось, что чашка ещё годна, ещё держит чай, но трещина видна, и вот она на свалке. Жена от него ушла, дом опустел, да что там — этот самый дом собирались снести. Вот до чего дошла его жизненная неудача.
Я, кстати, помнил, как Рошфор вызывал меня на бюро комсомола факультета и клеил мне дело об аморальном поведении. Это была смешная история — я ходил к одной девушке с географического в общежитие Главного здания, а по общежитию ходил комсомольский оперативный отряд. Этот оперативный отряд ненавидели все — в нём была какая-то бессмысленная бюрократическая жестокость, и к этой жестокости там приучали мышиные люди в костюмах.
Только я расстегнул на географине бюстгальтер — страшный советский бюстгальтер с крючками, которые можно было, казалось, отжимать плоскогубцами, как в дверь постучали.
Тогда я залез за окно, на широкий плоский карниз. Это было рискованно — хоть карниз был широкий и летней ночью не было риска поскользнуться, я всё же стоял на высоте двенадцатого сталинского этажа, а это значит, на высоте восемнадцатого нынешнего.
Оперотряд зашёл в комнату, и, зная про карниз, начальник велел посмотреть за окном.
В метре от меня из окна высунулась ухмыляющаяся рожа моего приятеля Анвара по кличке д'Артаньян (он занимался фехтованием). Анвар поглядел на меня, сдерживая смех, и убрал голову.
— Там никого нет, — громко сказал он.
И тут моя подруга издала звериный вопль, вопль раненой оленихи.
— Нет? Никого нет?! Гады! — орала она и рвалась к окну.
Меня повязали, и Рошфор разбирал моё дело на бюро. Я отделался выговором, потому что весь университет услышал эту историю. С подругой у меня как-то разладилось, но она стала пользоваться бешеным спросом — отчего, никак не могу понять.
А с Рошфором мы потом сошлись, это отдельная длинная история. Так часто бывает: разведчики противоборствующих сторон потом легко находят общий язык, диссиденты работают вместе с чекистами, а былые враги лучше понимают друг друга, чем разные поколения соратников.
Но сумасшедшие девяностые кончились, и мы перестали видеться.
Я второй раз приезжал в Москву за последние десять лет и решил снова остановиться у Рошфора.
Дом его всё ещё стоял неснесённый, но подъезд стал уже заплёван и грязен. На место выехавших жильцов заселились какие-то неясные восточные люди, и пока я поднимался, они небольшими группами несколько раз пробежали мимо меня-то с клеёнчатыми сумками, то с лопатой, а последний раз — с обрезком водопроводной трубы длиной метра в три.
— Интересно, не отключили ли ему воду? — пронеслось у меня в голове, но выбора всё равно не было, и я стал звонить в дверь.