Мой Голем стоял на виду, повернутый так, чтобы сразу привлечь ее взгляд, как только она войдет, и я был уверен, что она уже оценила мое немыслимое творение, не только полотно 1944 года, аутентичность почерка, отважную композицию, но и тот факт, что эта картина упоминалась в книгах Лео Стайна и Джона Ричардсона. Тем не менее, она ни словечком не обмолвилась. Насрать, твердил я про себя. Насрать. Это случилось впервые.
Я должен рисовать поверх Голема, велела она, скрыть его, как археологическую подделку.
Насрать! Вот и второй раз.
Мы выпили виски. Я стал объяснять, почти спокойно, что не стану рисовать поверх Голема, губить его, да и не отыщут его никогда.
Она возражала, не приводя своих доводов. Прежде я не натыкался на твердый, искристый гранит ее упрямства. Но и ей не доводилось видеть Черный Череп под всеми парусами, в буре гнева.
И тут прозвенел звонок, и всегда-то кошмарный, однако я подумал: слава Христу. Набросил тряпку на мольберт, прислонил его к стене и распахнул дверь перед неизвестным посетителем, который сразу же, с пыхтеньем, пуканьем и громкими «боже мой», обернулся моим братом Хью.
Он и еще первого глотка чая с молоком не выпил, как Марлена стала уговаривать — и не слишком-то, блядь, мягко, — чтобы он вернулся в «Клуб Спорщиков».
— Как жаль, — рассуждала она, — здесь же нет для тебя кровати.
Сперва я подумал, она просто стравливает злобу, но, разумеется, всему причиной повестка, она боялась, что супруг подослал Хью шпионить.
А Хью страшно боялся Оливье и — в отчаянии, я же понимаю — вытащил промокшую и растрепанную пачку купюр и предложил купить матрас, он-де знает, куда за ним идти. Неслыханная самостоятельность. Он устремился во тьму, оставив нас допивать дребезжащий «Лагавулин» со льдом.
Через час — мы успели пережить Войну и Мир и еще раз все сызнова — Хью вернулся, приволок матрас аж с Кэнел-стрит. Уронил промокшую поклажу под кухонный стол и, выгородив себе территорию, стал оттуда наблюдать за нашими странными поступками. Какой там шпион, приблудившийся старый пес: спал, читал комиксы и четыре раза на дню требовал с меня сосисок.
Конечно же, он вскоре обнаружил Лейбовица.
— Кто это? — спросил он, сильно взволновав этим вопросом Марлену, которая обрушила на него внезапную неистовую ласку и увлекла в закусочную Каца, чтобы он не видел, как я погребаю Голема.
И конечно ж, я не стал погребать Голема так, как она того хотела. Художник есть художник. Мы все словно мелкие предприниматели, каждый король в своих владениях. Если тебя не устраивает, как я это делаю, убирайся из моей лавки, моего такси, моей жизни. Тут я главный, и я не собирался ничего «погребать».