Зато просили подарить на память нашивки младших офицеров, ордена у тех, кто их носил. А когда уже не осталось ни нашивок, ни военных крестов, в ход пошли фуражки, когда и их не стало, то некоторые додумались разрезать на мелкие кусочки собственные обмотки.
Многие дарили все это от чистого сердца, по инерции, если так можно сказать. Но были и не столь восторженные личности. Они продавали эти сувениры. И я уверен, что именно они первыми придумали использовать в качестве подарка обмотки. Впрочем, нашивки, фуражки, обмотки большей части нелетного состава были уже не нужны. Они попросту были не пригодны к военной службе или вследствие физических недостатков, или по причине ранения, полученного на войне. Многие из них получили приказ о демобилизации во время нашего пребывания в Сан-Франциско. А это значило, что наша эскадрилья, будучи уже бесполезной, таким образом становилась еще и недееспособной. Не хватало служб и не хватало механиков.
Что, однако, не помешало мне совершить полет. Со случайным знакомым. Американцем, одним из многих, одним из тысячи, с кем мы тут познакомились. Их было так много, что я не помню никого из них. Но этого я запомнил, его звали Фред. И не без причины.
Фред был военным летчиком из Сакраменто — столицы штата Калифорния, он пригласил меня посетить его эскадрилью. В офицерской столовой мы подняли бокалы за Францию, Соединенные Штаты, Калифорнию, авиацию, за погибших и живых. После чего он мне сказал:
— Идем, совершим небольшой полет.
К счастью, моя бдительность была усыплена немалым количеством алкоголя. Фред хотел поразить французского летчика, ветерана, повидавшего войну. Не очень удачная затея. В скромной, небольшой тренировочной развалюхе, совсем не предназначенной для выполнения трюков, разве что можно было сделать мертвую петлю, перевороты, бреющий полет на расстоянии двух метров от земли, да еще горки, которые ему удавалось выполнять у самой земли каким-то чудесным образом. Мне было запрещено выказывать какое-либо недовольство, как не мог я и остановить эту игру. Вопрос чести и достоинства. После каждой ужасной фигуры, которую выполняла эта развалина, Фред поворачивался ко мне и хохотал, я считал себя обязанным ответить ему таким же смехом.
Целый час фигур высшего пилотажа! И самолет приземлился, словно бабочка, севшая на цветок.
Моим единственным другом, в самом глубоком смысле этого слова, был Боб. Дружба между нами возникла мгновенно еще во Франции, с каждым днем она становилась все крепче благодаря нашим проделкам. За эти шесть недель мы редко появлялись порознь. Мы стали «ужасными братьями» Сан-Франциско.