Вроде все, заключил комиссар и повернул назад. Пьянка и удар по лбу. Бухой и травмированный. Ему понадобилось два с половиной часа, чтобы пройти по этой чертовой тропинке, то и дело падая. Он был настолько пьян, что окутанная спиртными парами память отказалась «записывать» что бы то ни было. Он зашел в этот бар, ища то самое забытье, что прячется на дне стакана. Что ж, он более чем преуспел.
Вернувшись, он чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы собрать чемодан и освободить белую комнату. Свободное пространство — вот что он хотел увидеть в Париже. Он чувствовал, что сыт по горло облаками, темными кучевыми облаками, которые сталкиваются друг с другом, как надутые жабы, порождая молнии. Нужно было разъединять облака, резать их на кусочки, класть каждый кусочек в ячейку, на пластинку для обработки, а не кидать в огромную неподъемную сумку. Он станет поступать с подводными камнями так, как его научили в ККЖ, конечно, если сумеет. Он подумал о ближайшем: присутствии в аэропорту Ноэллы, готовой лететь рейсом в 20.10.
Утром головная боль прошла, и Адамберг приехал в ККЖ вовремя, снова припарковал машину под кленом и поздоровался с белкой. Ему становилось легче от повторения этих незатейливых действий. Все коллеги осведомились о его самочувствии, никто не выказал ни малейшей иронии насчет вчерашнего. Теплота и тактичность. Жинетта обрадовалась, что шишка на лбу стала меньше, и снова намазала ее липкой мазью.
Комиссар с удивлением понял, что Лалиберте даже не сообщил французам об эпизоде в «Шлюзе». Суперинтендант изложил версию о ночном столкновении с нижней веткой дерева. Адамберг оценил элегантность умолчания, понимая, сколь заманчиво было посмеяться над историей с бутылкой. Данглар наверняка извлек бы выгоду из его пьяных подвигов, а Ноэль отпустил бы несколько крепких шуток. Впрочем, шутками дело вряд ли бы ограничилось, а дойди эта история до окружения Брезийона, с Фавром могли бы возникнуть сложности. В курсе дела была только лечившая его Жинетта, но и она хранила молчание. Здесь царила такая целомудренная сдержанность, что Зал сплетен сжимался до размеров каморки. В Париже подобная история выплеснулась бы за стены отдела и докатилась бы аж до «Пивной философов».
Один Данглар не спросил, как он себя чувствует. Неотвратимость вечернего вылета ввергла его в боязливое оцепенение, которое он пытался скрыть от квебекцев.
Свой последний день Адамберг провел, как прилежный ученик, ведомый Альфонсом Филиппом-Огюстом, который был настолько же скромен, насколько громкой была его фамилия. В три часа дня суперинтендант приказал закончить занятия и собрал коллег для подведения итогов и прощального банкета.