В начале шестидесятых Иосиф дружил с геологом Сергеем Шульцем, сыном заведующего кафедрой геоморфологии С. С. Шульца, у которого я училась. Они обменивались литературой, журналами, фотокопиями, копировали интересные материалы из «Современных записок». Более четырех тысяч страниц журнала было ими перекопировано, помимо «Записок» они много чего еще перепечатывали: четырехтомник Ануя, пьесы Беккета, полного Т. С. Элиота. Сергей писал стихи, «некоторые — по оценке Иосифа — просто замечательные». Будучи в ссылке, Иосиф по строфам разобрал Сережины стихи, и «более глубокого понимания смыла написанного и звукового ряда мне не довелось слышать», — напишет Сергей об этом разборе. Но Сергей оставит серьезное занятие поэзией, поставит свою поэтическую лодочку на якорь. Он станет ученым, доктором наук, историком. Издаст несколько книг по истории архитектуры Санкт–Петербурга. И когда уже в девяностые годы мы встретились с Сергеем, он признался, что рядом с Иосифом не мог писать стихи — у него не было такой стихии поэзии, как у Иосифа. И в своем эссе о Бродском напишет, что «не встречал ни одного человека, в котором стихии поэзии, вдохновения и свободы, рвущейся из земных пут, было бы больше, чем ее было в Иосифе Бродском».
Друг юности Иосифа Яков Гордин тоже писал стихи. Он посвятил Якову Виньковецкому вдохновенный стих, даже с пророческими строчками: «...и в ересь впасть, и умереть ересиархом и изгоем». И вот, после того как совсем недавно был издан сборник стихов Якова Гордина «Памяти птицы», можно видеть, что он был одаренным поэтом, лучше других известных стихотворцев. Но если в юности встретишься с Иосифом и его стихами и понимаешь их как нечто значительное, то начинаешь сомневаться в своих опытах, и через какое‑то время сомнения побеждают поэзию. Яков стал историком, писателем, общественным деятелем.
Константин Азадовский, тоже давний друг Иосифа, литератор, переводчик с немецкого, тоже уклонился от соблазна писать стихи. Почему? «Трудно было писать рядом с Иосифом», — сказал он мне, восхищенной его переводами стихов Рильке.
Жаль или не жаль? Так они чувствовали, а правильно или нет? Они свое поэтическое вдохновение перенесли в другие занятия.
Теперь новые царят мысли. Новые соблазны. Новые жанры (шпионские и детективные не в счет). Другие властители дум. «Мир больше не тот, что был прежде, когда в нем царили страх, абажур, фокстрот, кушетка и комбинация, соль острот». «Теперь всюду антенны, подростки, пни вместо деревьев...». В новые времена в момент догнали и обогнали Америку по производству макулатуры на душу населения. Издается, печатается, показывается все подряд. Магазины завалены. Натиск ширпотреба. Фантазии, восторги, доморощенные умозаключения, изощренная расхлябанность, будто не было никакой приличной литературы. Возникают какие‑то мнимые величины, выдвигаемые прессой и знатоками. Но так и должно быть — это свобода. А как тут разобраться, где свобода, а где своеволие — «все позволено»? Понятия добра и зла совсем перепутались, «удобного» внешнего врага вроде нет, и тут встречаемся с другим злом — внутри нас.