В конце двадцатого века, можно так сказать, про этот пожар я услышала фантастическую версию Евгения Рейна — короля импровизированного рассказа. В Москве, в Доме национальностей, проходила выставка картин Якова. Атмосфера на открытии выставки была официальная, начальник этого заведения говорил казенно–советским языком, приводил какие‑то скучные цифры неизвестно чего, заискивал перед Михаилом Пиотровским, директором Эрмитажа, открывавшим выставку. Все чувствовали себя как на заседании обкома или еще чего‑то и деревенели. Вдруг появляется Евгений Рейн, открывает рот и громким поставленным голосом начинает импровизировать про абстрактное искусство, как оно возникло в шестидесятые годы в ленинградских подвалах. Как Яков интеллектуально подходил к живописи, к Джексону Поллоку, к. После абстрактного искусства, видимо по аналогии с развалом, Евгений переключается на пожар в Комарово.
В истории Жени про пожар можно было узнать только имена: Яков. Иосиф. Марина… Пожар. Главными в пожаре были тяжелые парчовые занавески, на которых повисла Марина, смуглая леди сонетов Иосифа, выпрыгивая из окна. Иосиф на все «смотрел, дышал молчаливой, холодной природой» и проговаривал стихи:
.О, мой Господь!
Этот воздух загустевший — только плоть душ, оставивших призвание свое, а не новое творение Твое!
Занавески вместе с Мариной раскачивались в ритме стихов. Яков в воздухе махал кистью и создавал картины абстрактного экспрессионизма — пожарники шлангами ему помогали. Дина на кухне смеялась и кричала: «Яков, не относись к себе слишком серьезно — это просто пожар. Горим. И ничего больше.» (Эти слова я говорила на другом пожаре, но не было никакой разницы.)
После фантазирования Евгения на выставке не осталось и следа от официальности. Отсвет пламени Жениного пожара отразился на лицах, публика весело принялась за фуршет, и у меня прошло внутреннее напряжение. И хотя вся история была взята просто с потолка, чистая фантазия, вымысел, но какой эффект расслабления! Результат оправдал метод. Рейн умеет рассказать то, чего не было, с точными подробностями, без всякой запинки, как и Сережа Довлатов. У них схожая вибрация голосов и буйство слов, остроумные детали, хотя Сережа мог быть более злоязычным. И если остроумие и насмешки этих чудодейственных импровизаторов вас не кусают, то можно и посмеяться. Рассказывая «байки», они могут иронизировать и над собой, а вот в письменных вариантах так не решаются, и в них больше пропусков, то есть пустоты. Устные их новеллы игривые и для меня привлекательнее, чем напечатанные. Делать же из этих рассказов выводы о ком‑то или о чем‑то, принимать на веру — исключается напрочь. Имена людей они сплошь и рядом используют наудачу, просто так, для цели рассказа и самовосхваления.