— понеслось под пятиметровый потолок. Пенье без музыки. Пели кто во что горазд, одну и ту же ноту не выводили, хотя Иосиф и постукивал ладонью по столу, пытаясь как‑то дирижировать. Лучше всех пел Яков, или так мне казалось, у него был глубоко окрашенный голос и чувствительное ухо. Пишу с пристрастием.
Кого я запомнила из гостей? Нельзя было не заметить Геннадия Шмакова, который громче всех говорил. Я его видела первый раз. Он показался мне высокомерным и напыщенным, человеком абсолютных мнений и снобом. У него тогда была жена, красавица Марина. Я понятия не имела, что он — «трехмерных пространств нарушитель», что у него есть особые склонности. В тот день где‑то в подсознании я только отметила, что его жена Марина слишком снисходительно относится к своему мужу и все больше восхищается моим; конечно, эти наблюдения можно списать на мою ревность. Интенсивность воображения затмевает реальность. Но все‑таки так оно и было, хотя об этом можно спросить саму Марину.
Впоследствии я с Геной познакомилась ближе, стала ценить его широту и бескорыстие, суперобразованность. И еще: ему нравился мой смех и моя книжечка про разговоры Илюши. Его слова из письма ко мне — «редко встретишь юмор у русского человека.» и «твой смех и насмешки переживут настоящее» — доставляют мне приятные минуты. Я люблю перечитывать некоторые письма. «В вашей радости открывается ваше страдание». Он был не только виртуозом безостановочного речитатива, но и виртуозом кулинарии. Если кто попробовал его взбитую рыбу, тот никогда, ни до ни после, не мог сказать, что ел где‑либо что‑либо подобное. По крайней мере мне не приходилось, и жаль, что уже больше не отведать кушаний Гены Шмакова и не услышать его снобистско- эллиннских комментариев по разным поводам.
Кушнер выглядел под стать мне, не скажешь, что видный. Показалось, что в нем нет ни уверенности, ни мужественности. Якову нравились его стихи, они вместе ходили в литобъединение, которое вел Глеб Семенов, и у нас в архиве есть от руки написанные Сашей стихи, рассказы, записи. «Что делать с первым впечатленьем? Оно смущает и томит. Оно граничит с удивленьем. И ни о чем не говорит», — читал Яков строчки Кушнера. И я ничего не могу поделать с первым впечатленьем.
Миша Мейлах, изысканный, утонченный, несколько надломленный. Такой профессорский сын. Интеллектуал. Знаток обэриутов и провансальских трубадуров. Кулаков нарисовал его портрет и назвал «Гамлет». Как всегда, кулаковский портрет — это проникновение в глубину. Я какое‑то время мечтала женить Мишу на своей сестре, но ни он, ни моя сестра об этом не знали. И ему пришлось стоять на голове и концентрировать внимание на игольном ушке, не подозревая о моих намерениях. Якова Гордина тогда не я заметила, а он меня — по хохоту, и с того дня рождения Иосифа он стал думать, что я самый что ни на есть веселый человек в Петербурге. Наверное, про себя подумал: дурочка, но не сказал.