Вернусь в зал Союза писателей. Я на самом деле плохо слушала, что тогда читал Довлатов, прозу могу читать только глазами, все больше смотрела на красивого прозаика и на слушателей.
На том вечере впервые после ссылки выступал Иосиф Бродский. И вдруг внезапное общее опьянение — такое чувство рождается, когда происходит единение зала с оратором, певцом, музыкой. Это с неимоверным напором Иосиф Бродский начал читать свои «псалмы»: «Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам.» Он читал, не подчеркивая никаких стилистических нюансов, с колоссальной монотонностью, нагнетая стих и к концу расходясь в полную силу. В зале Союза писателей то же колдовство, как и в моей агадырской степи, и так всегда при его собственном чтении.
У нас есть фотография этого чтения: Иосиф стоит на кафедре в костюме и в галстуке на фоне темного занавеса, с левой стороны от него два гигантских венецианских окна, зашторенных волнами шелка, сверху обрамленных лепными ангелами, с правой стороны стол президиума, где сидит семь человек. Всех можно узнать: Вахтин, Виньковецкий, Довлатов, Марамзин, Попов, кроме кого‑то заслоненного головой ведущего Якова Гордина, сидящего в центре стола. На всех костюмы и галстуки, кажется, только Довлатов в какой‑то кофте, хотя точно не рассматривается, что за наряд на нем, возможно, что‑то супермодное. На первом плане фотограф отразил взбудораженные, лохматые и лысые головы слушателей, и где‑то высоко–высоко над ними виднеется кусочек барельефа потолка с летящими херувимами.
К сожалению, никто не делал никаких магнитофонных записей того вечера. А может, они где‑то есть и я просто не знаю? Ведь наверняка записи велись для музея хранения антисоветских материалов.
Поступкам можно придать самые разнообразные толкования, можно не доверять своему мышлению, своей памяти, но эмоции запоминаются. В тот вечер мне запомнилось мое удивление — тогда я еще была способна удивляться — реакцией Лиды Гладкой, старинного друга Якова, на чтение стихов. Красавица. Поэтесса. «Фабричная девчонка» — она всех покорила игрой в этой пьесе. И вот Лида слушает другого поэта. Я стою рядом с ней на лестнице и вижу, как ее лицо перекашивается, губы вытягиваются, из красавицы она превращается в не красавицу — не может скрыть раздражения и не владеет своими эмоциями. Ее красивый голос опускается до громкого шепота и она процеживает ядовитые гадости о стихах и о самом Иосифе. Я прячу глаза. Муки зависти подкрались к Лиде, и она уже ничего не может чувствовать и слышать.
После венгерского восстания у Лиды Гладкой был шок и стыд. Это она написала: «Там алая кровь заливает асфальт. Там русское «Стой!» — как немецкое «Хальт!»» В Яшином архиве хранится переписка Якова с Лидой и с Глебом Горбовским, тогда Лидиным мужем, в годы их работы на Сахалине, в годы их любви, в годы их талантливых стихов. К огорчению Якова, друзья его юности Лида и Глеб Горбовский забыли свои юношеские мечты, «изменили возвышенному строю своей лиры». Нам в Америку присылали газеты с их статьями и выступлениями. И уже не «качаются фонарики ночные», и не разобрать, кто в кого стрелял. И кто написал стихи про кровь? И была ли она? И нельзя не изумиться, «как все может статься с людьми». Часто вспоминается тот отрывок из «Мертвых душ», запомнившийся мне еще в школе с первого прочтения, когда Чичиков посетил Плюшкина: «Забирайте же с собою в путь. все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!»