— Пусть испытывает судьбу и живёт по своей воле, — так и сказал. Как сейчас понимаю, любил дочку больше, чем «общую идею».
В Америке дочь поменяла специальность театрального критика на программиста, второй раз вышла замуж, родила Машу. От первого мужа, с которым развелась, у неё остался сын Петя. Одни внуки вырастали в Америке, другие в России, одна дочка тут, другая там. И сердце моё разрывалось между ними. И вот в самом начале перестройки я приехала в гости к моей старшей дочке Лене.
Я не забуду своих первых мгновений при подлёте к Нью–Йорку. Под самолётом Америка сразу ошеломила меня мельканием в одно и то же время машин, огней, домов, людей. Всё в сверкании, огни клубятся, ни одного облачка, самолёт дрожит, под нами всё несётся, прыгает, вокруг самолёта звёзды крутятся. С птичьего полёта Нью— Йорк стелился без конца и края. Целое море блеска, взглядом не охватить это чудо. Исполин, а не город. Фантасмагория. Неисчислимые огни, автострады, спуски, тьма людей, взад и вперёд всё несётся и воет. Другая планета. Марс.
Но на колени перед Нью–Йорком не встала: улицы узкие, как ущелья, теснящие дома, без всякого ансамбля, никакого соответствия между зданиями, и маленькие, и большие — всё перемешано. Гудзон не произвёл на меня впечатления, река как река, — Нева красивее, у нас есть набережные, мосты, а тут к воде не подступиться, не подойти, вокруг только одни рабочие площадки. Удалось встретить коней с колясками, с извозчиками в цилиндрах, кареты будто из сказки, с удовольствием на них глядела. А люди отличались своим смешным видом, одеждой, неграми, весёлостью. На лицах не попадалось тягостного выражения, все как будто без переживаний. Пьяных на улицах не видела, никто спиртом не отзывался, да и курящих тоже не встретила. Но вовсе не понравились женщины, одеты кое‑как, замшелые, заполошенные, неприглядные.
Нью–Йорк блеснул, как молния, как виденье — я только вскользь его обсмотрела. Через два дня полетели самолётом из Нью–Йорка в город, где жила семья дочери. Когда оказалась в американском самолёте, то стала всё оглядывать. Самолёт как самолёт, самый обыкновенный, ничего особенного, у нас даже больше есть, и стюардессы наши намного красивее, хотя эти внимательные, но всё равно не скажешь, что красивые.
Первый заграничный завтрак тоже не больно‑то понравился. Всё чёрствое, запаковано, залеплено, замуровано — ничего не открыть, до сих пор удивляюсь на эту американскую запакованность. Всегда мучаюсь с открыванием. Американцы ко всему приставляют всякую всячину, чтоб больше денег брать. Конечно, не хочешь — не бери, но как соблазняют! В самолёте первого кровного американца увидела, что рядом со мной сидел… Разглядела его близко: тоже ничего особенного, как Гудзон, с подстриженными усами, с полноватыми щеками, лет сорока, лицом похож на нашего бухгалтера Василия Семёновича из жилконторы, такой прилизанный. Одет в блестящую полиэтиленовую куртку. Журнал всю дорогу разглядывал и крутил его перекручивал. И чего там такого выискивал? А впереди ехал негр, небрежно рассевшись в кресле. Живого негра я видела так близко впервые. Он иногда поглядывал в окно. Весь в золоте: браслет на руке, на шее огромная цепь и сверх неё маленькие цепочки, на пальцах кольца. В одном кольце камень величиной с булыжник, как повернёт рукой, так всё осветит, ну чистый бриллиант. Громыхал он своими цепями, громыхал, что самолёта не слышно было. И то ли пел, то ли сопел или что‑то шептал под нос и рот держал открытым. А может, у него просто такой большой рот? Не успела хорошенько всех обсмотреть, как вышли из самолёта. Тут встречи, объятия, дом.