Из ванной комнаты вышла жена. На ее голове был тюрбан из полотенца. Жена тут же поняла, ее глаза испуганно вздрогнули.
– Приходили? – торопливо спросила жена.
Костя кивнул.
– Хорошо, что Вадика не украли.
– А где Вадик? – испугался Костя.
– Спит, где же еще… Отдай эти деньги. Ну их к черту… Сын важнее денег.
– И отец важнее денег, – добавила теща.
– Какой отец? – не понял Костя.
– Ты… Какой еще отец у Вадика? Лучше бедный, но живой, чем богатый и мертвый.
– Перестаньте! – Жена подошла и обняла Костю.
Костя заплакал. Ему казалось, что со слезами из него выходит вся горечь.
На улице пахло весной и снегом. Утренний воздух был чистым даже в городе. Косте казалось, что все люди в домах и вокруг – тоже чистые, уставшие дети. А теща – уставшая девочка, которая много плакала. Все ее недостатки – это реакция на жизнь и приспособления, чтобы выжить. Как веревочная лестница при горящем доме. По ней и лезть неудобно, а приходится.
Людские недостатки – как пена на пиве. А сдуешь – и откроется настоящая утоляющая влага, светящаяся, как янтарь.
Миша Ушаков оказался на работе. Открыла его жена Сильва, с ведром и тряпкой.
– Хорошая примета – полное ведро, – отметил Костя.
– Это если из колодца, – уточнила Сильва.
Народная примета подразумевала чистую колодезную воду, а не ту, что в ведре – с хлоркой и стиральным порошком.
– Миша велел тебя найти, – сообщила Сильва. – А откуда я знаю, где тебя искать. Жена сказала, что тебя нет и не будет. Я Мише говорю: сам объявится…
– А зачем он меня искал?
– Он тебе деньги оставил.
– А ему что, не понадобились? – бесстрастно спросил Костя, хотя в нем все вздрогнуло от радости. Не надо просить, объяснять, унижаться. Нет ничего тошнотворнее, чем клянчить. Даже свое.
– Харитонов открыл финансирование, – объяснила Сильва.
– Что это с ним?
– Смена правительства, смена курса, – объяснила Сильва. – Зайдешь?
– Спасибо, я спешу.
Сильва принесла деньги, завернутые в газету.
– Харитонов сам позвонил, – добавила она. – Представляешь?
– Не очень.
– Хочется верить, что все изменится. Мы так устали от пренебрежения…
Сильва любила отслеживать униженных и оскорбленных, к коим относила и себя. Ее унижение происходило не на государственном уровне, а на сугубо личном. Она была на пятнадцать лет старше Миши и тем самым без вины виновата. Они поженились, когда Мише было двадцать пять лет, а ей сорок. Тогда это выглядело неплохо. Оба красивые, оба в цвету. Сейчас Мише сорок, а Сильве пятьдесят пять. Разница вылезла. Сильва замечала легкое пренебрежение Мишиных ровесников. Она чувствовала себя как собака, которая забежала на чужой двор. Все время ждала, что ее прогонят палками. Полностью зависела от Мишиного благородства. Сильва отрабатывала свою разницу, но сколько бы ни бегала с ведром и тряпкой, она не могла смыть этих пятнадцати лет.