Она больше не спала там, проводя ночи у детей в спальне, но хранила в мансарде все свои личные вещи и «сокровища», собранные за долгие годы службы.
Дверь туда всегда была на замке, и хотя об этом вслух никогда не говорилось, но дети знали, что запирается она от их отца, на случай, если в припадке безумия он захочет забрать и уничтожить картину.
Полотно висело на единственной вертикальной стене комнатушки, отчего та казалась еще теснее, потому что по размерам картина явно не соответствовала помещению: рама всего на несколько дюймов не доставала до пола. И каждый раз, когда дети заходили в комнату, у них создавалось ощущение, что они вступают в святилище.
Саймон написал Эрлайн очень просто и — по сравнению с его обычной манерой — очень традиционно. В этой картине не было никаких тайн, никаких находок, кроме собственной души художника, ибо он писал женщину, которую любил.
Эрлайн сидела на травяной лужайке, на фоне довольно-таки символически изображенного дерева. Синева неба была едва намечена, потому что пространство картины заполнял солнечный свет, превращая все вокруг в ожившее золото.
Эрлайн слегка улыбалась, и в улыбке ее читались глубокий покой и счастье.
Детям всегда казалось, что она смотрит прямо на них, одаряя их материнской лаской и теплом, любовью и заботой, которой им всегда так не хватало за годы сиротства. Эрлайн была, несомненно, красива, но и Фенела, и My чувствовали, что дело не только в красоте — проступало в ее облике еще нечто: достоинство и благородство породы. Она в избытке обладала всеми свойствами, которые ее дети мечтали видеть в своих родителях, и которые, к их глубокому прискорбию, начисто отсутствовали в кругу, где вращался их отец.
Как будто прочитав мысли сестры, My вдруг сказала:
— Как ты думаешь, Фенела, когда кто-нибудь видит нас впервые и не знает о нас ничего — примет ли он нас за настоящих леди или нет?
— Примет, конечно — и сомневаться нечего! — уверенно ответила Фенела. Вопрос сестры ее встревожил — что за мысли побудили My задать его?
Сама Фенела тоже не раз в душе восставала против их отверженного положения среди людей, против отношения окружающих, но вслух выражать свой протест дано было только маленькой My, открыто высказывающей чувства, от которых страдала и Фенела, но о которых никогда не решалась говорить.
— Вот и хорошо! — просто отреагировала My.
— Тем более, что происхождение — это еще не все, — продолжала старшая сестра. — Очень важно, что ты сама из себя сделаешь.
— Ну да, вот Илейн, например, — проявив неожиданную догадливость, подхватила My.