– Я смотрю. Внимательно. – Удав был непрошибаем.
– Хотите начистоту? – разозлился Иванов, хлопнув руками об стол и сверля маленькими карими глазками Быстрова.
– Я никогда никого не любил. Даже родителей. Кстати, и заповедь не говорит: «люби родителей». Говорит – «чти»! Вот я и почитал. Тех, кого надо. А мне самому всегда требовалось только одного. Покоя. И минимального, примитивного комфорта. И чтобы никто не допекал, не лез в душу. Я ненавижу семейную жизнь! Понимаете? Все эти мусю-пусю, две половинки, «в горе и радости», и прочий бред. Я не хочу никому говорить «доброе утро», не хочу делиться «наболевшим», вести хозяйство, возить коляски с орущими младенцами. И физически я холодный человек. Конечно, увлекаюсь. А как можно устоять перед такой, как Галина? Вы видели ее?!
Монах все-таки вскочил, но тут же рухнул на стул.
– И я всегда, с детства, когда меня еще начала водить в церковь бабушка, хотел быть священником. Я был влюблен в церковь! Не хотел выходить из храма. Это – мое, понимаете? Вот вы говорите – коммерция! На вашем лице так и читаю: «присосался к монастырю, клоп, и к погибели монашек несчастных тянет. Нет чтобы делом заняться, а не наводить тень на церковный плетень». А я не только больше ничего не умею, но и НЕ-ХО-ЧУ делать. Я держусь за Престол Божий! И мне наплевать, понимаете вы меня или нет. Вера – она ведь не синоним нравственности, знаете ли! Если б в Церкви позволялось служить только безгрешным агнцам, ее вообще уже не существовало – на пару-тройку приходов попов набрали ли бы, и все. Вообще Церковь, дабы вам было известно, это сборище грешников. А праведники все, как сказал очень остроумно один священник, в консерватории! Малера слушают.
– Неужели во всей Русской православной церкви нет неблудливых, милосердных, нестяжательных священников? – Сергей Георгиевич, бросив ручку, с силой стряхнул невидимые крошки со стола. – А как же все эти духовники, сестричества, приюты, кормежки бомжей? Почему ж в ГУЛАГ, на поселения верующие за священством шли? За красивые глаза? Знаете, я хоть человек нецерковный, но отказываюсь, слышите – отказываюсь верить в сплошную грязь и обман попов. Тогда в Церкви нет вообще никакого смысла, и большевики были правы, пытаясь стереть с лица земли эту «плантацию опиума». А я ненавижу большевиков! Вернее сказать, революционЭров любого пошиба. Вот они, в моем представлении, настоящие бесы.
– Ну, вы слишком утрируете, – беседа, выросшая в столь эмоциональный духовный диспут, придала Иову привычной уверенности. – Конечно, «вера без дел мертва». И я знаю множество, да просто подавляющее большинство священников, добрых пастырей.