– Скажите, Сергей Георгиевич, вы всерьез подозреваете отца Иова в краже и убийстве? – спросила монахиня, когда они покончили с протокольным знакомством. До пострига мать Никанора была Наталией Константиновной. Фамилия – Чижова, пятьдесят девять лет. Быстров отметил, что настоятельница выглядит едва ли не на десять лет старше.
– Ну, улик для категоричных выводов маловато. А личное впечатление, не знаю что и сказать.
– В воспитательных целях его б и на месяц можно запереть с зэками, – у матушки гневно сверкнули глаза. – Представляю, какое впечатление у вас теперь о монашествующих. Впрочем, в девяностые годы такая нужда была в священниках, что постригали и рукополагали без особого разбора. На глазок, – матушка прищурила один глаз, а другим грозно пронзила следователя, будто демонстрируя, как отбирали двадцать лет назад священников.
– Оттого и драмы эти. Сейчас-то в послушниках года три-четыре походишь, и вся прекраснодушная романтика выветрится. А уж иные мотивы и вовсе отпадут. Впрочем, во все времена существовали попы-расстриги, – игуменья устало махнула рукой. – Так какие у вас ко мне вопросы? – Никанора перешла на сухой тон.
– Да-да… – Быстров вооружился ручкой. – Матушка, не заметили вы что-то необычное двадцатого, в день кражи? Ведь если вы большую часть времени находились в корпусе, то могли случайно…
– Я думаю об этом день и ночь. И вот что хочу вам сказать, Сергей Георгиевич: время кражи – с точностью до минуты – шестнадцать тридцать.
– Откуда такой вывод? – Быстров напрягся.
– У меня обостренный слух. Это даже мешает частенько. Могу не заснуть из-за ерунды, например, звуки шагов на сестринском этаже. Около половины пятого, перед вечерней службой, я вышла из кельи и услышала очень характерный звук – хлопок и писк. Так у нас закрывается дверь в бухгалтерию. Что-то с петлями. Уж мать Евгения смазывала, да толку чуть. По словам Феодора, ну, нашего Дорофеича, нужно выравнивать дверь, где-то там подтачивать и перевешивать. Но я боюсь, что после вмешательства сторожа бухгалтерия останется вообще без двери, потому и не спешу с этим. Услышав хлопок и писк, я крикнула: «Мать Евгения!» Но никто мне не ответил. Я посмотрела на часы – было шестнадцать тридцать одна. Про дверь я тотчас забыла, а сейчас вот ручаюсь, что кто-то входил или выходил из бухгалтерии. КТО-ТО! Евгения примчалась бы на мой зов непременно. Про убийства, – матушка перекрестилась, – совсем ничего сказать не могу. Просто руки опускаются, но никаких фактов. Ничего. Единственное, что вспоминается странного, так это мелкие пропажи у некоторых сестер в последнее время.