Сам Евстафий Догорол относился к Ладиславе вполне по-отечески, а, изрядно испив доброго винца, бывало, рассказывал, как девушка спасла его от зубов огромного волка… двух волков… трех… целой стаи… Ну и так далее, по нарастающей, в зависимости от количества выпитого. Ему, правда, никто особо не верил, но, видя, как трепетно торговец относится к девушке, понимали — может, что-то подобное и действительно было.
Ладислава, конечно, ловила на себе восхищенные взгляды, и нельзя сказать, чтобы ей это вовсе не нравилось. Однако в сердце ее давно, еще с той случайной встречи в Ладоге, был один — молодой светловолосый варяг. Хельги. Хельги-ярл. Она знала, что где-то далеко на севере, в стране снега, льда и извилистых фьордов, у него остались жена и дочь, Сельма и Сигрид. Знала — и всё-таки надеялась… И вот вчера… Как хорошо было бы, если б помогать ей в гадании пришел не этот отрешенный от мира монах — хотя и довольно приятный, — а сам молодой ярл. Ладислава так ждала его, надела на себя лишь одну тунику из тончайшего шелка — подарок Евстафия, — не скрывавшую восхитительных форм ее юного тела. Так ждала — вот возьмется ярл помогать в гаданье, невзначай прикоснется, обнимет… Но не пришел ярл. А монах, Никифор, так его имя, прикоснулся-таки, да так, что его, бедного, аж бросило в жар. Ладислава, осмелев, заулыбалась, невзначай натянула тунику на груди туго-туго, так, что стало хорошо заметно всё… Бедный послушник, что-то пробормотав, закрыл лицо руками да скорее убежал прочь — видно, молиться своему распятому Богу.
У нас тоже сейчас молятся.
Ладислава вздохнула.
Роду, Святовиту, Велесу… В начале травня-месяца — праздник первых ростков, с песнями да веселыми девичьими хороводами, потом, ближе к началу лета, — моления о дожде, а затем, в следующий месяц, изок, — Ярилин день, тоже с хороводами, плясками, венками…
Пойдем, девочки,
Завивать веночки!
Завьем веночки,
Завьем зеленые!
Ах, как сладостно пахли цветы в венках — колокольчики, ромашки, фиалки. Как швыряли девчонки венки в реку, и тут же за ними прыгали парни и, выловив венок, несли его к владелице — а та милостиво целовала их в губы… Вот бы и Хельги так…
Ладислава грустно усмехнулась, вытерла рукавом набежавшую слезинку… Да уж, такой бросится за ее венком, как же! Холоден, как ледяная скала. И всё отшучивается, на всё-то у него ответы есть, не подойдет никогда, не обнимет, да куда там — обнимет, даже не заговорит первым! Так, пару слов буркнет — и всё. Всё шушукается с дружками своими — с Никифором-монахом да с Ирландцем. Ой, ну до чего ж неприятный мужик этот Ирландец — узколицый, смазливый, всё улыбается, а взгляд стылый, как у змеи. И смотрит так… Будто все тут кругом замыслили против него какую-то каверзу. Лучше уж с Никифором водиться, тот, по крайней мере, безобидный. Да и Хельги от него не далеко ушел, дурачина. Как будто не видит ничего, не замечает… или — не хочет замечать? Ах, какие ж у него глаза — синие-синие, а волосы мягкие, как лебединый пух… А губы, щеки, ресницы… Говорила маменька — не плюй на воду, не люби варяга. Не люби… Да ведь сердцу-то не прикажешь!