Почему он становился все бледнее и печальнее, хотя старался это скрыть от чужих глаз? Почему он не искал веселого общества, не подумывал о женитьбе и ни с одной женщиной не разговаривал иначе, как с холодной и серьезной учтивостью? Эти вопросы задавал себе весь приход, а почтовые и телеграфные станции, навострив уши, выжидали, не ответят ли плывущие мимо облака, или вечерний ветерок, или рой мошкары, играющий в лучах солнца. Но облака и ветерок, и мошкара молчали о Топольском, таким образом провинциальным почтам и телеграфам тоже приходилось молчать; этот человек жил честно, у всех на виду, каждый его поступок был ясен и откровенен, так что неоткуда, неоткуда было взяться даже малейшему поводу для сплетен. Правда, в глубине его души была незаживающая рана, боль которой не могли заглушить ни усилия воли, ни работа, ни время; но такую рану не всякий заметит, такую боль не всякий почувствует. О такого рода боли почтовые и телеграфные станции понятия не имеют. Они всегда готовы сделать из мухи слона, а мимо слона проходят, не замечая его, потому что большое не всем дано видеть.
Вернувшись из костела, Топольский сел за стол и написал длинное письмо. Потом он позвал Кшиштофа.
— Кшиштоф, — сказал он ему, — тебя ждет далекий путь.
— Куда прикажете, туда и поеду. Хоть на край света.
Болеслав вручил старому слуге конверт и сказал:
— Завтра утром вели запрячь четверку лошадей в самую лучшую повозку и скачи к пани Неменской. Она живет в Z-ском уезде, в двадцати милях отсюда. Уговори ее приехать, причем безотлагательно. Ты знаешь, старина, все, так расскажи ей печальную историю ее племянницы как можно подробнее…
Он быстро отвернулся, стараясь скрыть волнение. Старик подергал себя за ус.
— Даю слово, — обещал он Болеславу, — что привезу пани Неменскую в Неменку!
Через несколько дней застучали колеса на тополинском дворе, и Кшиштоф, весь в дорожной пыли, вошел в дом; Болеслав встретил его на пороге.
— Ну как? — тревожно спросил он. — Привез?
— Привез! — ответил слуга.
Лицо у Болеслава несколько прояснилось, однако весь следующий день он был неспокоен. То и дело выходил за ворота, прохаживался взад-вперед, возвращался в дом, там снова шагал из угла в угол, хмурился, бледнел, явно думая о чем-то таком, что камнем лежало на сердце.
Стоял апрельский день, теплый, но пасмурный; мелкий весенний дождь кропил молодую невысокую травку, временами небо светлело и под неяркими лучами солнца на ветках тополей сверкали капли дождя. К вечеру тучи обложили все небо, хлынул ливень, кругом стало серо, мрачно. Несмотря на это Болеслав стоял у окна, одетый, с шапкой в руках, а у крыльца стояла наготове его упряжка. Странные, видно, мысли одолевали его; он глядел на хмурое небо, и печален был его взгляд. Вдруг в полутьме за окном что-то мелькнуло; Болеслав разглядел женскую фигуру в сером салопе и платке, наброшенном на голову. Дверь отворилась, женщина, сутулясь, стала на пороге и сняла платок. Болеслав взглянул, ахнул и бросился к ней навстречу. Это была пани Неменская. Промокшая до нитки, вся дрожа, она стояла в дверях, точно не смела войти.