Лунзи положила ожерелье на стол и оттолкнула протянутые к нему руки Коромеля. Сколько в нем было звеньев? Она не могла бы сказать точно. А застежка? Лунзи дотронулась до нее, надеясь на интуицию. В тот день ожерелье было на ней и за что-то зацепилось, кажется за ворс подушки. Зебара отцепил его, расстегнул и снова застегнул. Она помнила, как ее испугало то, что его руки оказались так близко к ее шее, и ненавидела себя за тот страх. Половинки застежки образовывали небольшой цилиндр. Раньше на этом месте находился элегантный крючок в форме усика винограда.
— Застежка, — не поднимая глаз на адмирала, тихо проговорила Лунзи. — Она была другой.
— Можно? — осторожно спросил Коромель.
Лунзи покачала головой:
— Нет. Я сама.
Осторожно, так, словно она испытывала приступ леденящего душу ужаса, она взяла в руки застежку. Обычно такие открывались легко, со второго или третьего поворота, но эта была слишком тугой. Лунзи услышала, как Коромель беспокойно заерзал в кресле.
— Терпение, — жестко сказала она.
Лунзи сосредоточилась. Разъем находился не посередине, где проходила канавка, а у одного из концов цилиндра. Замок открывался не поворотом, а растяжением пружины, плотно прижимавшей последнее звено, — и на свет появился маленький бочоночек, концы которого были запечатаны чем-то темным. Лунзи достала его и подержала в руке — крошечный вощеный цилиндрик.
— Вот оно, чем бы это ни было.
Потом Лунзи узнала, что цилиндр содержал подробные записи о связях Дипло с Параденами и сетти за последние сто лет: имена, даты, коды. Все, что обещал Зебара, и даже больше.
— Вполне достаточно, — сообщил Коромель, — чтобы сбросить их правительство… и даже отменить их самостоятельность.
— Нет, — покачала головой Лунзи, — ведь здесь замешаны не только «тяжеловесы». Они — скорее жертвы. Мы не можем наказывать невиновных, тех, кто не имеет отношения ко всему этому.
— Вам известно что-то, чего не знаю я?
Обращенный к ней взгляд наверняка повергал в трепет не одно поколение юных офицеров. Лунзи тоже почувствовала что-то подобное, но сумела справиться со своими чувствами.
— Известно, — заявила она твердо, стараясь не обращать внимания на блеск его звезд. — Я была на той опере.
— Опера! — В его голосе звучало искреннее изумление. Но взгляд Лунзи заставил его смутиться.
— Это великолепная опера, адмирал Коромель. И лучшие голоса из всех, какие мне приходилось слышать. Она написана на стихи «тяжеловеса» и с вполне конкретным политическим уклоном; я не удивлюсь, если она вам не понравится. Скажите мне, что вы знаете о самом первом периоде жизни колонии на Дипло?