В «Искусстве и жизни» господин Радель-Прево пропустил две среды и только на третью сказал ему несколько смущенно:
— Ах, да, Жанте, я узнал о том, что у вас случилось, позвольте выразить вам мои соболезнования.
Чувствовалось, что он не уверен, должен ли говорить это, и ждет реакции собеседника.
— Благодарю вас. Я очень тронут.
— Вы все еще так расстроены? Начинаете понемногу приходить в себя?
Затем, случайно взглянув на портрет дочери:
— Я хотел спросить, как вы теперь устраиваетесь с детьми, но вспомнил — у вас их ведь нет. Когда вы в этом году поедете в отпуск?
— Я не собираюсь уезжать из Парижа.
— Может быть, вы и правы, сейчас повсюду столько народа. А моя жена с детьми в Эвиане, собираюсь к ним недельки на три, уеду в пятницу…
Париж постепенно пустел. В издательствах, для которых он работал, то и дело отсутствовал кто-нибудь из сотрудников.
Некоторые отделы вовсе закрывались. Потом он стал свидетелем обратного движения — началось возвращение в город, сначала служащие, начиная с самых мелких, а потом, уже в конце сезона, — патроны, те и после возвращения продолжали еще проводить воскресенья на море или в собственных виллах.
В одну из сред, возвращаясь с улицы Франциска Первого, он неожиданно повернул на улицу Берри. Он всегда знал, что еще вернется сюда. Он долго стоял на тротуаре против гостиницы «Гардения», видел, как туда вошла парочка. Женщина смеялась, у мужчины был самодовольный вид, он немного напоминал господина Радель-Прево…
Горничной-итальянки не было. Он попытался вычислить, в котором часу она должна смениться.
Он собирался еще вернуться сюда.
В этот день он долго шагал по улицам и думал. А когда лег, не мог никак заснуть, хотя и очень устал, и часа два пролежал с открытыми глазами.
И никто уже не стоял за дверью, ожидая его зова!..
Как-то днем, часов около двух, его удивило непривычное движение наверху. Это шумел не Пьер. Это были шаги взрослого человека, временами топчущегося на одном месте, как это бывало в тех случаях, когда мадемуазель Кувер примеряла платье какой-нибудь заказчице. Теперь это случалось все реже — с тех пор, как зрение ее стало катастрофически ухудшаться, ей уже мало кто доверял шить новое, и она пробавлялась лишь починкой и перелицовкой.
Через некоторое время он услышал шажки старой девы уже на лестнице, а примерно четверть часа спустя, случайно взглянув в окно, увидел ее на противоположной стороне бульвара на автобусной остановке.
Она была при полном параде, в перчатках, шляпке, в туфлях, которые никогда почти не надевала и из которых выпирали распухшие ее лодыжки.