Я затрясла головой и уверила ее, что ничего против совместного с ней житья не имею. Не могу сказать, что я так уж привязалась к Федосье, но боюсь я одна жить. Вещи свои я собирала второпях, невмоготу мне было видеть каменное лицо мужа. Семеня за Федосьей следом, ломала себе голову: почему это ни Тимофей, ни я даже не заикнулись о разводе? А ведь я собиралась это сделать, чего же язык прикусила? И, уже переступив порог старенького бабушкиного дома, застыла с наполовину снятой курткой.
— Ну, чего же ты оробела вдруг? Раздевайся, сейчас чайник поставлю, чай будем пить.
Как во сне, сунула я куртку на вешалку и прошла в комнату, в которой почти ничего не изменилось. Мне померещилось на минуту, что бабушка сейчас покажется из кухни и заворчит на чересчур холодную для майских праздников погоду.
— А вы… вы разве не сказали ничего Тимофею, что я того… ну, жду ребенка?
Федосья вздохнула и опустилась на стул.
— Тоня, как же так? То-то я смотрю, вы дружно молчите про ребенка, думала, до моего прихода обсудили. — Она с силой потерла себе лицо, встала и прошлась по комнате. — Разве не от него ты ждешь ребенка?
— Как вам только не стыдно?! Да я…
Но Федосья не дала мне договорить:
— Не кипятись. Ведь именно ты должна сообщить ему об этом, от тебя должен он узнать такую важную новость. Разве не интересы ребенка должны быть у тебя на первом месте?
Чай мы пили в молчании, но щеки у меня горели и уши тоже.
— В общем-то понятно, почему ты ему не сказала о ребенке, боялась, что он не согласится на развод, — задумчиво произнесла Федосья, собирая чашки со стола.
— И вовсе нет! — запальчиво возразила я. — Я думала, что вы ему сказали, и ждала, когда он спросит у меня, а он все не спрашивал.
— Ну да, я и забыла твои правила: все он для тебя, и ничего ты для него. Детский сад! Что ж, может, и не так уж плохо, что вы разбежались по углам. Ты женою пока быть не готова, у него тоже свои заморочки. Поживем — увидим.
Мне и самой не совсем ясно было, почему я так упорно молчала о ребенке. Дело в том, что не всегда я шарахалась от мужа, он мне нравился ночью, в постели, очень нравился, я просто млела от того, что он делал со мной. Каждый вечер я с замиранием сердца ждала, что вот сейчас он до меня дотронется, сейчас начнется волшебство.
Но волшебство, оно и есть волшебство, только что было, и уже нет его. Недели три проделывал Тимофей со мной все эти штуки, а потом вдруг перестал. Перестал, и все, ничего мне не объяснив. А в последние дни и вовсе перешел в гостиную. Наверное, от затаенной обиды на него я и не стала ничего ему говорить, этакая месть, очень глупая, конечно.