Делакруа снова заговорил на непонятном языке. Теперь он повторял одну и ту же фразу, состоявшую из нескольких слов, а однажды вполголоса запел. И как прежде, хотя я не понимал ни слова, в этих фразах и словах мне почудилось нечто знакомое, от чего по спине бежали мурашки.
— Он то ли пьян, то ли наглотался таблеток, — сказал Бобби. — Может быть, и то и другое.
Когда я испугался, что Делакруа не сможет продолжить свои разоблачения, он перешел на английский.
«Мы не собирались посылать туда людей. Такой вопрос не стоял. Во всяком случае, не в ближайшие годы. Может быть, никогда. Но в Уиверне был еще один проект, один из многих других, и там что-то случилось. Не знаю что. Какая-то катастрофа. Я думаю, большинство этих проектов — просто машины для сжигания денег. Но в этом проекте что-то было. Большие шишки крупно наложили в штаны. Начали давить на нас и ускорять работы по „Загадочному поезду“. Они ужасно хотели заглянуть в будущее. Не говорили об этом прямо, но каждый участник проекта знал, что у них на уме. Им надо было выяснить, к каким последствиям приведет та катастрофа. Так что, против всех ожиданий, мы начали снаряжать первую экспедицию».
Снова наступило молчание.
А затем опять раздалось пение шепотом.
Бобби сказал:
— Это твоя ма, брат. Тот «другой проект», из-за которого большие шишки боялись за будущее.
— Но она не участвовала в «Загадочном поезде».
— «Поезд» был просто… разведкой. Вернее, должен был быть. Но и в нем что-то приняло дрянной оборот. И вполне вероятно, что катастрофа «Поезда» была более страшной.
Я спросил:
— Как ты думаешь, что было на той пленке? Я имею в виду летающий предмет.
— Надеюсь, что покойник еще скажет об этом.
Шепот продолжался еще пару минут, а потом Делакруа нажал на кнопку «стоп».
Когда запись зазвучала снова, Делакруа находился уже в другом месте. Качество звука было хуже; все время слышался какой-то посторонний шум.
— Мотор машины, — сказал Бобби.
Гул мотора, негромкий свист ветра, шуршание шин по асфальту: Делакруа куда-то ехал.
Его права были выданы в Монтеррее, городе, расположенном в двух часах езды к северу. Должно быть, там он похоронил тела родных.
Шепот становился громче. Делакруа тихо говорил сам с собой, и мы едва поняли, что он снова изъясняется на неизвестном языке. Бормотание постепенно умолкло.
После недолгого молчания он начал говорить по-английски, но слова звучали недостаточно внятно. Магнитофон находился слишком далеко от его рта. Он стоял либо на сиденье, либо, что более вероятно, на приборной доске.
Депрессия Делакруа вновь сменилась страхом. Он говорил быстро и тревожно.