— Меня надо было как следует вздуть.
— За что? За то, что я прожил множество жизней, а ты только одну?
— Он приходил сюда надрать мне задницу, хотя на самом деле хотел надрать ее себе.
— В таком случае он извращенец.
— Как ни горько, но ты прав. Он моральный извращенец.
— Малый, в минуты гнева ты выражаешься очень туманно.
— Он знает, что подвергает Тоби смертельному риску, и ест себя поедом, хотя и не признается в этом.
Бобби вздохнул:
— Мне жаль Мануэля. Честное слово. Но он пугает меня больше, чем Фини.
— Фини «превращается», — сказал я.
— Собаке — собачья смерть. Но Мануэль пугает меня, потому что он стал таким без «превращения». Понимаешь?
— Понимаю.
— Думаешь, это правда — насчет вакцины? — спросил Бобби, возвращая помятый тостер на буфет.
— Ага. Но будет ли эта вакцина действовать так, как они думают?
— У них ничто не действует так, как задумано.
— Но зато действует второе, — напомнил я. — Психологический взрыв.
— Птицы.
— Может быть, койоты.
— Я бы распустил сопли, — сказал Бобби, — если бы не знал, что вирус твоей ма — только часть проблемы.
— «Загадочный поезд», — пробормотал я, вспомнив о мерзости в костюме Ходжсона, трупе Делакруа, завещании на аудиокассете и коконах.
Тут кто-то позвонил в дверь, и Бобби проворчал:
— Если они хотят войти и перевернуть все вверх дном, скажи им, что у нас новые правила. Сто долларов залога и галстук на каждом.
Я вышел в холл и выглянул в мозаичное окно.
Человек, стоявший на крыльце, был огромным, как дуб, вытащивший корни из земли, поднявшийся по лестнице и позвонивший в дверь, чтобы потребовать три пуда удобрений.
Я открыл дверь и отступил в тень, пропуская гостя.
Рузвельт Фрост был высок, мускулист, черен и исполнен такого достоинства, которое могло бы превратить маску Талии в маску Мельпомены. Он вошел, держа на сгибе левой руки палево-серую кошку Мангоджерри, и закрыл за собой дверь.
Голосом, которому не было равных по глубине тона, мягкости и музыкальности, он сказал:
— Добрый день, сынок.
— Спасибо за приход, сэр.
— Ты снова навлек на себя беду.
— На меня хорошо держать пари.
— Много смертей впереди, — мрачно сказал Фрост.
— Сэр?
— Так говорит кошка.
Я посмотрел на Мангоджерри. Она устроилась на огромной руке Рузвельта так уютно, словно была без костей. Кошка могла бы сойти за муфту (будь Рузвельт человеком, способным носить муфты), если бы не зелено-золотистые глаза, в которых горел безошибочно узнаваемый ум.
— Много смертей, — повторил Рузвельт.
— Чьих?
— Наших.
Мангоджерри не отводила взгляда.
Рузвельт сказал:
— Кошки знают правду.
— Но не всю.