Ночью его разбудило дрожание земли. Они уже настолько к этому привыкли, что поворачивались на другой бок и снова засыпали. На этот раз Мэтью не уснул. Он не знал, который час, но в небе виднелись первые признаки рассвета. Он ждал долго, не менее десяти минут, потом как можно тише оделся. Для уверенности прошептал: «Билли!» Ответа не было. Ему видны были очертания укрытой одеялом фигуры мальчика. Мэтью достал из-под матраца ружье и вышел. Никто не пошевельнулся.
Вначале трудно было находить путь по неровной местности к бункеру, но постепенно глаза его привыкли к полутьме. Он захватил с собой маленький карманный фонарик, слишком слабый для открытой местности, но способный помочь в черноте бункера. Рюкзак был уже упакован, а канистра наполнена водой. Он вынес их наружу, аккуратно прикрепил канистру к рюкзаку, поперек всего этого приладил ружье и взвалил все на спину. Тяжеловато, но вес хорошо распределен, да и он чувствовал себя крепче, чем в прежние дни. Мэтью был убежден, что легко справится.
Наиболее прямой путь, поскольку он направлялся на север, пролегал через основание Джербурга к заливу Фермейн. Но это означало необходимость пересечь тошнотворно знакомые развалины св.Мартина, и Мэтью направился к Диветту. На полпути он миновал Монумент, наклоненный под странным углом. Диветт был опустошен приливной волной. От того, что напыщенно называли Сосновым Бором, не осталось даже пня. Мыс обвалился, и поэтому спуск оказался не крутым. Мэтью достиг дна, быстро оглянулся и пошел по долине, некогда бывшей дном пролива.
Хуже всего, как и говорил Ле Перре, было чувство беспокойства. Мэтью постоянно ощущал чуждость того мира, который обнажился неожиданно вокруг. В серой предрассветной полумгле стояли скалы и рифы самых невероятных форм и очертаний. Долгие столетия здесь катились морские волны; море сохранилось в запахе гниющих водорослей, в лужах, задержавшихся среди скал, в дохлых крабах и омарах. Казалось невероятным, что море не возвращается. Мэтью поймал себя на том, что все время прислушивается, ожидая услышать отдаленный гул, который превратится в гром возвращающихся мстительных волн.
Светлело, и очертания менялись, мрачная загадочность скал уступала место рваному богатству форм и красок с выступами розового и желтого гранита, с ослепляющими вспышками белого мрамора на сером фоне. Но тревожное чувство осталось: Мэтью окружал чужой мир, и он шел по нему, как браконьер. Ему начали попадаться знакомые предметы, унесенные из разрушенного города в объятиях отступавших волн: разбитый фарфор, часть стула, прогнутая велосипедная рама, холст, который мог быть произведением искусства, но теперь представлял собой гниющую смесь полотна и краски. Эти предметы не успокоили его; наоборот, ему стало еще хуже. Их несоответствие указывало на его собственную неуместность. Там, где справа на горизонте показалась разрушенная башня Брегона, он нашел газовую плиту, целую, но вырванную из своих переплетений и труб. При виде этой плиты, торчащей из песка, он почувствовал холодок страха.