— Слабой, — ответила миссис Уиндлшем, и в глазах ее блеснул озорной огонек.
— Ну уж нет, такой радости я ему не доставлю! — отрезала Мона.
— Ох уж эта молодежь! — вздохнула миссис Уиндлшем. — Сколько гонора, сколько шипов и колючек!
— О чем это вы?
— Вообще-то о вас, моя дорогая, — ответила тетушка Майкла. — Что, не так?
— Может быть, и так, — ответила Мона. — Но вы даже не представляете… не представляете, насколько все сложно!
— Все кажется гораздо сложнее, чем на самом деле, когда мы отталкиваем протянутую руку друга. Вам, дорогая моя, нужна помощь…
— Мне никто не поможет! — отрезала Мона. Она вдруг ощутила, что больше не выдержит.
Невыносимо сидеть здесь и ждать, когда из галереи вернется Майкл. Ждать, когда он взглянет на нее и на лице его отразится неодобрение, быть может, даже презрение и отвращение… Мона вскочила на ноги.
— Мне что-то нехорошо, — быстро проговорила она, — но я не хочу никому портить праздник. Пожалуйста, скажите остальным, что я ушла домой. Пройдусь пешком — ничего страшного, проветрюсь.
Миссис Уиндлшем не стала спорить: один из ее принципов, пришедших вместе с опытом и знанием людей, состоял в том, чтобы не вмешиваться в чужие дела.
— Так и передам миссис Стратуин и мистеру Леккеру… чуть позже, — пообещала она.
Мона догадалась: старушка получит большое удовольствие, заставив Чар и Джарвиса Леккера гадать, куда она исчезла. Импульсивно она наклонилась и поцеловала миссис Уиндлшем в щеку.
— Вы прелесть! — прошептала она.
— Да и вы, милая моя, не так уж плохи. Уж точно лучше, чем сами считаете, — отвечала миссис Уиндлшем, заставив Мону глубоко задуматься.
Взошла луна и озарила призрачным светом сказочную, почти нереальную красоту сельской Англии.
Над озером стелился легкий туман; он напомнил Моне австрийские озера с их туманами, что, казалось ей, в свете восходящей луны порой сгущались и принимали облик нимф или призраков.
Плотнее запахнув шубу, она двинулась вперед по аллее. В Коббл-Парк она приехала вместе с Чар, в машине Джарвиса Леккера, стоявшей сейчас у парадного подъезда вместе с двумя дюжинами других машин.
Подмораживало, дул пронзительный ветер, но Мона радовалась тому, что ледяные пальцы ветра касаются ее лица и отбрасывают волосы со лба.
Зимний холод, свежий, энергичный, почти безжалостный, прочищал ее мысли и хоть немного отгонял чувство унижения.
Когда-то, думалось Моне, она гордилась собой, своей жизнью, мыслями, поступками; но эта гордость покинула ее так давно, что теперь уже и не вспомнить, как это было.
В последние годы неотвязным спутником ее был стыд — стыд, заставлявший гордо вздергивать голову и дерзко смотреть людям в глаза, хотя ни гордости, ни смелости она в себе не ощущала.